Мой ясноглазый лев, тот, чья судьба тесно переплелась в потоке ненависти с моей, мы – самые кровожадные, самые ненасытные, самые опасные враги друг друга – дикий, гордый хищник и самурай, не имеющий ничего земного, ничего из того, за что можно привлечь к ответственности, ничего, за что можно зацепить… Мы – самые близкие враги, мы – самые близкие люди. Ибо никто не знает нас так же хорошо, как ненавидящий враг, никто не подмечает мелких промахов, незначительных ошибок так зорко, как заклятый враг. И он ближе тебе, этот твой ненавидящий тебя самурай, жаждущий содрать с тебя твою пятнистую драгоценную шкуру, ближе тебе во сто крат любого из лучших твоих друзей.
Ты дорог своему врагу, и твой враг дорог тебе. Истина эта львиная, самурайская, наша общая истина. Ничто на свете не дает столько сил, не питает так, как энергия безысходной, оправданной ненависти. Как бы ты ни бежал от себя, ни прикидывался грациозной ланью, ты – лев, натура твоя хищническая. Отбери у тебя эту ненависть, эту злобу, этот поток мутной, кровавой энергии, и чем ты будешь питаться, чем ты будешь руководствоваться? Ради чего вставать по утрам?
Ни один лев на моей памяти не становился антилопой, не прощал и не просил прощения, ни один самурай в женском обличье не превращался вдруг в нежную, добрую принцессу из сериальной сказки.
Приближался день концерта Милен Фармер. В «Олимпийском», где должно было состояться действо, возводились декорации. Я же снова и снова передвигала миниатюрные фигурки музыкантов по специально построенному макету сцены, оттачивая сценографию будущего выступления.
Напряжение, все возраставшее между мной и Эдрианом, достигло критической точки. Оно искрило в воздухе, вползало в форточку шаровой молнией, стоило нам оказаться в одном помещении. Я отлично понимала его природу. С одной стороны, это выступление было важнейшим шагом для The Ashes, шансом, которого они ждали несколько лет. Эдриана мучил обыкновенный мандраж и страх ударить лицом в грязь, испортив судьбоносный концерт. С другой – внешние обстоятельства, заставившие нас встретиться, сходили на нет. На следующий день после выступления Эдриан со своими музыкантами должны были отправляться вслед за звездой в мировое турне. Когда состоится следующая наша встреча – неизвестно. Да и произойдет ли она? Ведь совсем скоро у нас больше не останется ни одного предлога, чтобы продолжать общение. Больше нельзя будет спрятаться от самих себя за удобную ширму – мы вместе потому, что нас связывает работа и обязательства. Нужно будет взглянуть правде в глаза, признать, что нас сбило с ног и столкнуло друг с другом что-то куда более глубокое, сильное и всеобъемлющее, чем короткая интрижка, пикантное дополнение к деловому взаимодействию. Нужно будет что-то решать…
Приедет ли он в Россию еще раз, когда закончится тур Фармер? Позовет ли меня ехать за ним? Решится ли на такие перемены, на продолжение и без того слишком сложных, болезненных отношений? А даже если и позовет… Готова ли буду я сорваться с места, бросить все – дом, друзей, работу, составлявшую, будем честны, большую часть моей жизни?
Я не знала этого. Не могла ответить на все эти вопросы, по большей части риторические, потому что пока он никуда меня и не звал, лишь день ото дня все больше мрачнел.
А за два дня до того знаменательного концерта случилась катастрофа. На финальную репетицию он явился дерганый, злой. Выламывался больше обычного, все время прикладывался к бутылке виски, которую притащил с собой. У меня сдали нервы, и в какой-то момент, разъяренная очередной его выходкой, я выложила ему все, что думала: что если он не возьмет себя в руки, не прекратит корчить взбалмошную диву, ему никогда не завоевать всемирного успеха, не стать тем, кем он себя уже видит, пока не имея на то оснований.
Эдриан, и без того бледный, побелел еще больше, почти до синевы. И в глазах его, в этих удивительных прозрачно-голубых, как морская вода, глазах, сверкнула неподдельная чистая ненависть.
Вот тогда он и бросил мне – не повышая голоса, четко выговаривая каждое слово, не стесняясь присутствия своих музыкантов и моих коллег:
– Ты – завистливое ничтожество! Злое, мелочное существо. Рядом с тобой невозможно дышать. Ты умеешь только давить и душить все живое в человеке. Ну теперь хватит, мне надоело это терпеть. Я ухожу!
Выплюнув все это, он подцепил за локоть заглянувшую в студию молоденькую гримершу, демонстративно пропел ей своим вкрадчивым голосом: «Детка, хочешь отлично провести время?» – и удалился с репетиции, волоча обалдевшую от счастья девчонку за собой.
Все его существо – черная безысходная тьма. Как вагина старой кубинской проститутки, затягивая в себя, очерняет, оскверняет, возвращая назад смертельно больными, инфицированными этой смрадной чернотой, – написала я в тот вечер, задыхаясь от выворачивающей нутро боли.
Его дыхание – тлетворный яд, и все, чего оно коснулось, теряет человеческий облик: обесцениваются любовь, верность, благородство, нравственная чистота. Все это принимается за порок, за изъян и нещадно высмеивается, и там, где ступает его изящная с виду нога, уже никогда не вырастут цветы.
В том мире, где он просыпается на закате, нет солнца, нет Света, он легко ломает судьбы других, невинных, кто был затянут в эти дьявольские, нечеловеческие игры, в эту обезличенную пустоту, ему нет дела до того, что он творит, сострадание ему не ведомо.
Он – раб своих иллюзий, персонаж картин Босха, мальчик-паж, постаревший слишком рано, он – когда-то возлюбленный тобой так, как никто другой возлюблен более не будет.
Он – это твой апрельский ад, надломленные тени, заклубившиеся по углам его гостиничного номера, отравившие, опутавшие так сильно, что, как ни проклинай ты ту ветреную ночь, избавиться от этого яда невозможно.
Он – любовь, обернувшаяся страшной оскаленной звериной мордой босховского беса. Он – то, что выше проклятий.
Он – твоя тьма.
Наверное, в глубине души я понимала, что он просто сорвался, не выдержал давящего напряжения. Но Эдриан, помимо музыкального, обладал и еще одним талантом – он виртуозно умел вытаскивать из меня самое злобное и мстительное, вызывать к жизни мою темную сторону. И потому в тот вечер я не дала себе одуматься, охолонуть и взглянуть на ситуацию трезво. Я позволила обиде и боли взять над собой верх, подключила связи, знакомства в музыкальной тусовке и уже через час после произошедшего скандала объявила генеральному менеджеру, что группа The Ashes не сможет выступить на послезавтрашнем концерте. Солист Эдриан Арджент находится не в том состоянии, чтобы выпускать его перед звездой такого уровня, как Фармер. И я под свою ответственность снимаю The Ashes с концерта и заменяю хорошо известной российской рок-группой «Опиум для никого».
Знала ли я, как важно было для него это выступление? Безусловно. Понимала ли, что своим поступком ломаю ему жизнь? И да, и нет. Мною двигала боль, оскорбленное самолюбие, желание доказать ему, что я все же была права. И в то же время я отдавала себе отчет, что не совершаю ничего непоправимого. Конечно, добиться известности без участия в гастрольном туре Милен Фармер ему будет сложнее. Но при должном упорстве и целеустремленности это все равно будет возможно. Кто знает, может быть, даже эта неудача в России послужит ему хорошим уроком…
