Или же он простил нас обоих – за оторванность от этого мира, за ненаписанную музыку, за ночные изматывающие кутежи, за бездарных друзей, за случайных людей в наших жизнях, за работу до самозабвения…
Но я, я оставалась живой. Я никуда не делась. Все так же работала, все так же понимала и чувствовала его.
И я, я его не простила.
«Даже и не думай, что ты не заплатишь, не надейся спрятаться в чьих-то малознакомых объятьях и выйти сухим из воды, из того мутного болота, куда ты меня затащил. Ты заплатишь. Твоя память, непроизвольно хранящая то, от чего ты, казалось бы, так удачно избавился, вернет тебе все. Она казнит тебя, но не так, как это сделал бы другой человек. Она иссушит твою душу, заставит превратиться в собственную, невпопад улыбающуюся тень. Она напомнит тебе, как ты был счастлив, как смеялся взахлеб, как был талантлив и раним, когда принадлежал самому себе. Ты заплатишь своими воспоминаниями, уничтожишь сам себя, ибо еще никому не удавалось сбежать от своей сущности.
Эта твоя основная жизненная цель, попытка к очередному бегству – неисполнима. Тебе не убежать. Ты вынужденно останешься наедине с собой – пустым, растраченным и скучным, рано постаревшим Питером Пеном.
За все приходится платить. И ты заплатишь самим собой, своей когда-то такой талантливой, такой светлой и такой потерянной душой».
И ровно в этот момент, когда я, ослепнув от непролитых слез, прокручивала на экране смартфона эти отчаянные письма в никуда, Эдриан вдруг сделал знак своим музыкантам. Они прекратили играть, и над всем стадионом повисла тишина, нарушаемая лишь глухим гулом, складывавшимся из многотысячного человеческого дыхания. Он шагнул ближе к авансцене и в эту секунду, как мне показалось, внезапно отбросил маску. Перестал разыгрывать пресыщенного рок-музыканта, невротика и повесу. Лицо его изменилось, очистилось от всего наносного, и на дне темных зрачков задрожало то самое, глубинное, чистое, мальчишеское, за что я и полюбила его когда-то. Он тронул пальцами струны гитары и запел:
– Ты – шепот дождя и ласковый ветер на коже. Ты – солнечный свет и ночная прохлада.
Та самая песня, которую он написал однажды весенним московским утром, сидя на краю гостиничной постели и улыбаясь мне, едва открывшей глаза.
Он не мог знать, что я нахожусь в зале. Мы давно уже потеряли друг друга, давно перестали обмениваться редкими сообщениями. Я не представляла себе, как сейчас складывается его жизнь, о чем он думает, к чему стремится. Он же ничего не знал обо мне. И все же, когда в эту минуту он невидяще смотрел в собравшуюся на концерте толпу, мне казалось, что обращается он именно ко мне. Что он поет для меня. И эти знакомые строки, и мелодия, пробиравшаяся в самую душу, точно задевающая все, казалось бы, давно зарубцевавшиеся раны, оказались последней каплей. Слезы покатились по моим щекам. И я знала, что я оплакиваю – нашу с ним любовь, сразившую нас так неожиданно и так не ко времени, наши заблуждения и страхи, наших потаенных демонов, не давших нам удержать ее, заставивших бесславно, нелепо растратить, упустить сквозь пальцы бесценный дар, равного которому жизнь уже никогда нам не предложит. И время, безжалостное время, посмеявшееся над нами, ушедшее бесследно.
Тогда почему, если вещество любви испарилось, и кровь в моих венах все холоднее день ото дня, и уже не болит, и уже не тревожусь, и уже не вздрагиваю от звука входящего сообщения, и улыбаюсь спокойно, почему тогда среди ночи так часто я просыпаюсь вдруг от моментального парализующего страха, страха того, что никогда больше не увижу кого-то самого дорогого, самого важного, самого родного?..
Почему посреди остывшего, замороженного ада, где ты меня оставил, забыв мое имя, я застываю и хочу только одного, только одного спасения – голос твой услышать. Позвонить и сказать, что я ни в чем не была виновата перед тобой, ни в чем…
Песня закончилась, и вместе с ней закончилось и выступление группы The Ashes. Зал взорвался аплодисментами. Да, группа Эдриана так и не стала суперпопулярной, может быть, большинство из присутствовавших здесь и не знало ее. Может быть, они давно не выпускали новых альбомов, и концерты их проходили изредка в мелких клубах, но то, как он пел сейчас, не могло не тронуть аудиторию. Все-таки я тогда не ошиблась в нем – он был дьявольски талантлив. Он умел проникать в души и сердца, мог заразить своим настроением публику и заставить в едином порыве вздрагивать, вскидывать вверх руки, смахивать слезы и с трудом переводить дыхание.
Он действительно мог бы стать звездой первой величины. И тем больнее было осознавать, что он ей все же не стал. Возможно, в этом была и моя вина.
Эдриан на секунду задержался у микрофона, коротко поблагодарил всех. И тут же его перебил резкий голос ведущей, объявляющей о новых цифрах поступивших на благотворительный счет средств. Так все и закончилось.
Только тут я заметила, что мобильник, который я все так же держала в руках, заливается трелью, и на меня недовольно смотрят сидящие вокруг зрители. Я поспешно ответила на вызов и, зажав одно ухо ладонью, прислушалась.
– Иди к нам, за кулисы, – проорала мне в трубку Нинка. – Тут намечается вечеринка, я тебя сейчас со всеми познакомлю. Нет, я выйти к тебе не смогу, тут давка. Но я дала охране твои данные, тебя пустят.
На сцену в этот момент поднялась уже другая группа, но я поняла, что все равно уже не в состоянии досматривать концерт. Мне нужно было побыстрее убраться отсюда, забыться. Развлечься с Нинкиной развеселой компанией? Да, отлично. Я, кажется, сейчас согласилась бы на что угодно, только бы выдернуть себя за волосы из трясины, в которую погружалась все глубже с каждой минутой с того самого момента, как The Ashes вышли на сцену.
Промокнув лицо бумажным носовым платком, я понадеялась, что Нинка не заметит моих покрасневших глаз. А если заметит, спишет это на то, что меня растрогала музыка. Лавируя между сидящими и стоящими зрителями, я выбралась на лестницу, спустилась в проход и направилась во внутренние помещения стадиона.
Охранники действительно пропустили меня после предъявления документов. Но вот куда идти дальше, где искать Нинку в хитросплетении коридоров, гримерок и рабочих помещений, я не знала. Туда-сюда сновали какие-то люди, кто-то ругался, кто-то громогласно смеялся, кто-то торопливо шагал куда-то. Меня толкали, извинялись, пропускали вперед, снова толкали. Нинкин телефон не отвечал, должно быть, она просто не слышала звонка в этой сутолоке.
В конце концов меня вдруг подхватило, понесло вслед за спешащими куда-то рабочими сцены и словно волной выплеснуло в какой-то боковой коридор, прижало к чьей-то груди. Я подняла глаза и почувствовала, как мое самообладание рушится, летит к чертям, погребая под обломками все мои недавние мысли о том, что время упущено, что все прошло и отзывается внутри лишь отголосками. Передо мной стоял Эдриан.
Несколько минут назад я видела его на сцене, видела и крупные планы его лица на больших экранах. Но столкнуться с ним вот так, буквально впечататься в его грудь – к этому я все равно оказалась не готова. Он изменился – и дело было не в залегших у рта тонких морщинках, таких странных, таких чужеродных на его мальчишеском лице. Не в набрякших под глазами мешках – без сомнения, следствии его бурной рок-н-ролльной жизни. Не в появившихся в темных, всклокоченных надо лбом волосах серебристых нитях. Дело было в его глазах. Раньше в них всегда плескалась усмешка. Даже в самые драматичные моменты, когда он не мог написать песню, злился, когда считал себя бездарностью, когда исступленно целовал меня или так же неистово осыпал проклятиями, в глубине его прозрачных глаз всегда таилась эта ухмылка. Ухмылка озорного мальчишки, ничего не принимающего слишком серьезно, в любой момент готового расхохотаться – и над собой, и над оппонентом, и над ситуацией, в которую он оказался втянут. Он будто бы играл в жизнь, увлеченно, азартно, но все равно всегда краем сознания помнил – это всего лишь игра, она закончится, бутафорских чудовищ уберут в чулан, а с принцессы слетит пластмассовая корона. Теперь же ничего такого в его глазах больше не было. И я знала – это потому, что ему пришлось столкнуться с настоящими, не картонными чудовищами.
