«Умер Владимир Петрович. Вчера, скоропостижно».
Умер Владимир Петрович… Умер …
Показалось, что в номере мгновенно стало темнее. Как будто солнце, все так же бушующее за окном, поблекло, подернулось пеленой. Потянуло промозглым мертвенным холодом, и я невольно передернула плечами и плотнее запахнула куртку, которую впопыхах так и не сняла, придя с улицы. Федра, почуяв неладное, подняла голову и настороженно повела ушами. Я же, разом лишившись сил, опустилась на край кровати.
Сообщение было от моего старого друга и бывшего однокурсника Андрея. Лаконичное, резкое, оно било наотмашь, вышибало воздух из легких. Наш старый преподаватель, педагог, требовательнее и зорче которого мне еще не доводилось видеть в жизни.
Умер…
Как же так? В это невозможно было поверить. Вообразить, что в мире нет больше Владимира Петровича. Что он не где-то там далеко привычно хмурит брови, мнет в кулаке короткую бороду и тиранит своих студентов сложными заданиями, вечным ядовитым сарказмом и удивительно точными замечаниями относительно склада их личности. Его просто больше нет. Нигде. Как такое можно было осмыслить и принять?
Мой мастер умер. Мой учитель. Мой Полозов… Но ведь смерти нет. И где-то там, озаренные радугой и светом вечности, мы снова станем вести неспешные беседы, и когда мы встретимся, нам будет что сказать друг другу.
О друг души моей, мой милый друг,
ты без меня не уходи.
О небо, без меня ты не вращайся.
О месяц, без меня не заходи, останься…
В холодный мир подлунный ты без меня
не уходи, со мной останься…
Наверное, я долго сидела так, уронив руки и невидящими глазами таращась в пустоту. Очнулась я от того, что меня обеспокоенно бодала в колени лобастой головой Федра, тыкалась холодным носом, смотрела внимательно своими блестящими черными глазами. Преданная мне до последней капли крови, она лучше, чем кто бы то ни было, чувствовала, когда со мной что-то было не так, и тут же лишалась покоя, нервничала, вертелась вокруг, не находила себе места. Видно было, что для нее нечто плохое, случившееся с хозяйкой, – это угроза всему мирозданию. Любимая больше не весела, не энергична, сидит понурившись, – и все рушится, разваливается на куски. Нужно обязательно выяснить, что произошло, кто посмел причинить ей зло, и побороть его, вернуть все как было.
Сейчас она смотрела на меня, готовая, если я прикажу, броситься и разорвать обидчика. Я же не знала, как объяснить ей, моей верной собаке, что никакого обидчика нет. Вернее, он есть, но вцепиться в него зубами не получится. Потому что это самый грозный, самый непобедимый враг – время.
Я вдруг как будто другими глазами взглянула на свою овчарку. На постоянную мою спутницу, чьи задорные уши торчали едва ли не из всех моих книг. Ту, что являлась прототипом собаки главного героя одного из первых моих романов, ту, что глядела на читателя своими умными и цепкими глазами из многих моих рассказов. Сменявшую имена и повадки, но всегда остававшуюся моей веселой, смелой, отважной Федрой. Сейчас я смотрела на нее и впервые замечала, как она постарела. Этот беспощадный враг, которого не под силу было победить, добрался и до нее. Это из-за него опустилась так низко ее некогда крепкая грудь, из-за него поседела шерсть на морде. Это он стал причиной тому, что иногда мне приходится по нескольку раз окликать уже плохо слышащую меня собаку. Не коснулся он только ее преданности и любви, над такими вещами, к счастью, он все же не властен.
А я ведь так хорошо помнила ее любопытным, непослушным щенком. Помнила, как везла ее домой с птичьего рынка, кутая полой шубы, из-под которой она высовывала свой любопытный нос. Помнила, как впервые спустила ее с рук на улице, и Федра, одурев от открывшегося ей огромного пестрого мира, вертела головой во все стороны. Помнила, как заставляла ее прислушиваться к своему мнению, отстояла у свекрови, твердящей, что щенок овчарки, попавший в женские руки, никогда не вырастет послушной воспитанной собакой, что у меня не хватит упорства и твердости совладать с ней. Помнила, как она впервые увидела снег – опасливо нюхала его и косилась на меня круглым глазом. Помнила, как мы скитались с ней, подросшей, по городам и весям, меняя квартиры. Помнила, как однажды, после того как Федра перенесла операцию, врач сказала мне, что никогда в жизни не встречала такой глубокой психоэмоциональной связи между человеком и животным, как у нас с ней. «Вы – вся она, а она – вся вы». Я помнила и себя, такой, какой была тогда, – юной, сильной, отчаянной и жадной до жизни.
Я взяла в ладони собачью морду и, чувствуя, как в груди ноет, болит невыносимо, прижала ее к себе. Казалось, будто смерть Владимира Петровича отодвинула, загородила все… И мы были сейчас с ней, с моей Федрой, одни на всей земле, во всем этом диком, бешеном, кружащемся в оголтелой пляске гибельного предсмертного танца мире. Затем, выпустив из рук собачью морду, я, будто в прострации, встала и медленно подошла к зеркалу. Взглянула на саму себя – не так, как смотрела каждый день, примеряя новое платье, причесываясь, накладывая макияж. Взглянула отстраненно и трезво, этим новым, открывшимся мне после сообщения о смерти Полозова видением – и осознала вдруг, что не только Федра потерпела поражение в схватке со временем. Я, несомненно, тоже пала его жертвой.
Все прошло. Прошло детство с его поразительными открытиями и эмоциями через край. Прошла юность с ее наивной верой в то, что все обязательно будет хорошо. Прошла молодость и забрала с собой все, что когда-то казалось таким важным, таким значительным. Все прошло…
Ты ведь тоже это чувствовала, да, Федра? Тебе тоже невозможным казалось поверить, что минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как мы с тобой нашли друг друга? Ты помнила все – все перипетии моей жизни, всех мужчин, с которыми связывала меня судьба, все мои страдания… На каком-то кармическом уровне твоя душа выбрала мою, и никого я никогда не любила так, как тебя, ни к кому не была так привязана. И только теперь, глядя на тебя, родная моя, вся моя внутренняя суть, я начинала понимать, что ничего уже не вернуть. Ты была со мной всю жизнь, единственная свидетельница всех моих взлетов и падений, горечи поражений и восторга побед, переездов в другие страны, обид и завоеваний. Никто больше не прошел со мной этот путь – ни друзья, ни возлюбленные, ни родители, только ты.
Только бы свет твоих глубоких, единственных, ярких глаз не погас для меня слишком рано. Только бы слышать тяжелые твои шаги. Только бы твое дыхание, уже такое беспокойное, не покидало меня. Только бы всегда находить ладонью твою теплую шею, протянув нечаянно, по многолетней инерции, руку вниз. Только бы знать, что ты медленно бредешь позади, но все-таки идешь, поддерживаемая моей в тебя верой, моей бесконечной любовью, ты – старая, как сама вечность, ты, заставляющая себя жить, приказывающая себе каждое утро поднимать с лежанки свое пятнадцатилетнее тело, вставать, есть, пить, вынужденная держаться на больных, подкашивающихся от возраста и болезни лапах… Ради меня, ради любви… Друг мой, самый честный, самый преданный, самый любящий друг, хотя бы ты не оставляй меня, моя единственная сбывшаяся любовь, счастье мое, не уходи… Со мной останься… Ведь нас теперь только двое…
