Я не понимала этого до той секунды, пока зеркальная поверхность снова не помутнела. На этот раз я увидела эпизод, мною еще не прожитый. Это было будущее – мое будущее, которое хотел продемонстрировать мне Полозов.
Я увидела Берка – человека, которого любила и к которому собиралась сегодня ехать, полная радужных надежд на наше скорое счастье. Увидела его безобразно пьяным, одурманенным какой-то наркотой, с блеклыми остекленевшими глазами. Он полулежал на диване, затягиваясь косяком, а вокруг него валялись пустые винные бутылки и крошки гашиша.
Я увидела себя, умоляющую его:
– Прошу тебя, не выгоняй меня! Не разрушай свою и мою жизнь. Я так долго ждала… Я бросила все, чтобы быть с тобой, – свою страну, своих родных… Я перестала работать, я три года только и делала, что вытаскивала тебя из очередной беды – то из пьяного загула, то из наркотического трипа, то ухаживала за тобой в больнице, то вытягивала из депрессии. Не прогоняй же меня сейчас…
Он, вскинув голову и посмотрев на меня мутным взглядом, процедил сквозь зубы:
– А кто тебя просил? Ты кто вообще такая в моей жизни? Не жена, не невеста… Никто, пустое место! Английский до сих пор нормально не выучила. Я могу своему брату позвонить, который в полиции служит, и тебя вообще из страны депортируют. И книги твои никому не нужны. Тоже мне, Достоевский! Перестала писать – не велика потеря. Что тебе вообще от меня нужно? Сесть на шею, каких-то детей родить? А откуда я буду знать, что они от меня? Ты и сама не такая уж святоша, тоже не прочь пройтись по барам. Мало ли, с кем ты их нагуляешь! Пошла вон отсюда!
Новые и новые отвратительные сцены запестрели передо мной. Я видела, как Берк развязно вылавливает из клубной толпы смазливую девчонку и, бросив мне что-то оскорбительное, уезжает с ней в ночь. Как он с царственным презрением выговаривает своему агенту, что не станет сниматься в предлагаемой ему ерунде. Как выпендривается и презрительно одергивает всех на съемочной площадке. А в итоге, потеряв все, проморгав свою карьеру, вынужден закладывать квартиру, чтобы расплатиться с долгами, и злобствует, всеми забытый.
Это он, Берк, выкрикивал мне в лицо:
– Все из-за тебя! Это ты достаешь меня, требуешь, чтобы я ходил на пробы, пресмыкался там перед этими бездарными мерзавцами. Что ты расселась, вот иди сама и играй в этом дерьме! Ты же вроде актриска, чему-то тебя там учили. Хотя кому ты нужна? И двух слов по-турецки связать не можешь, старая толстая баба. Ненавижу тебя, это ты источник всех моих бед!
И он же валился мне в ноги, когда я шла к выходу из его дома с чемоданом, хватая за колени и умоляя:
– Только не бросай меня! Ты единственное, что у меня есть.
А следом, буквально через несколько дней, снова изощренно оскорблял.
Я смотрела на эти эпизоды и очень отчетливо, ярко ощущала боль, отчаяние, безысходность – чувства, которые все это должно было мне причинить. В то же время я видела их будто со стороны, и в этой отстраненности понимала, что меня засосало в чудовищные по своей сути отношения созависимости. Что Берк каким-то образом умудрился навесить на меня неподъемное чувство вины перед ним, на котором теперь и паразитирует. Что он выпивает меня досуха, как вампир, и никогда не отпустит, продолжит мучить. И у меня не хватит моральных сил уйти от него, несмотря на то, что я понимаю всю разрушительность для себя этих отношений. Они не закончатся для меня никогда!
Но и на этом не успокоилось проклятое зеркало. Продемонстрировав мне все, что ждет меня во взаимоотношениях с Берком, оно внезапно перенесло меня еще дальше в будущее. И я увидела московское кладбище – занесенные снегом ряды между могилами, оградки и памятники, встающие из стылых зимних сумерек, аляповатые кричаще-яркие искусственные венки на крестах и живые срезанные букеты на снегу… И себя, бредущую сквозь метель, мечущуюся среди незнакомых могил, выискивающую, прикрываясь рукой от бьющего в лицо снега, знакомую фамилию на надгробном камне.
– Сергеев, Протасова, Ященко… – рассеянно шептала я, проходя мимо чужих могил.
И наконец увидела… Простой гранитный камень с золотыми округлыми буквами: «Владимир Петрович Полозов». Я рванулась к нему, оскальзываясь на обледенелой дорожке, спотыкаясь о сугробы, едва слушавшимися от холода пальцами приоткрыла маленькую узенькую калитку в ограде, вошла и, лишившись сил, как подкошенная упала на колени возле памятника.
– Простите меня, Владимир Петрович, – бормотала я, исступленно гладя золотые буквы и тщась представить перед собой не этот мертвый кусок камня, а своего педагога, живого, саркастичного, мудрого. – Простите, что не слушала, не говорила с вами, пока еще было можно. Вы были правы, правы…
Подул ветер, сильнее закручивая ледяную метель. Зашумели над головой деревья, и в треске сучьев, в клекоте вспугнутых ворон мне послышались его слова:
– Ты думаешь, тебя влекут бездны, поиск острых ощущений? Все это нужно тебе только в качестве материала для твоей литературы. Единственное, что тебя по-настоящему интересует, это то, из чего можно будет вылепить историю. Люди, события, идеи – все они для тебя лишь заготовки для новых повествований. А создание героя – твое ремесло! – дело глубоко личное. Все, все пойдет в копилку. Но запомни, львы умирают в одиночестве.
Плечи мои содрогались от рыданий, в глазах было темно от слез. И когда я, проморгавшись, снова смогла различать что-либо перед собой, я увидела не занесенное снегом кладбище, а гостиничный номер в стамбульском отеле и Федру, все так же настороженно глядящую на меня.
Я услышала звуки мелодии, вползавшей в комнату через приоткрытую балконную дверь, вдохнула запах распускающихся тюльпанов и морской соли… И вдруг поняла, что несмотря ни на что – ни на совершенные ошибки, ни на пережитые потери, ни на прощания с людьми, которых уже не вернуть, ни на ушедшую юность с ее розовыми надеждами, мне все еще остро, жадно хочется жить.
Может быть, именно это хотел донести до меня мой педагог перед тем, как кануть в вечность? Да, я оступалась, но все эти крушения были не напрасными. Все они вдохновили меня на новые истории, все в том или ином виде нашли отражения на страницах моих книг. И, наверное, самое страшное, самое непоправимое, что могло бы со мной произойти, – это если бы я перестала работать. А я ведь чуть не сделала шаг, который неминуемо толкнул бы меня на эту дорогу – к полной потере себя, к творческой пустоте…
И как неожиданно, как страшно было осознать, что все эти годы я, подобно Берку в моих несостоявшихся воспоминаниях, отталкивала единственного человека, который всегда был рядом. Ничего не требуя, ни на чем не настаивая, он находил время и силы подставить мне плечо, я же с неосознанной жестокостью снова и снова уничтожала его, словно выполняя то жуткое заклятье: «Львы умирают в одиночестве». Что же, может быть, оно было и справедливо, но мне пока совершенно не хотелось умирать.
Рассеянно потрепав по голове Федру, я сказала ей:
– Ну-ну, что ты всполошилась, девочка моя? Все будет хорошо. Обещаю тебе! Мы поживем еще с тобой, поживем!!!
