– Чердак запирается?
– Да.
– Ключи? У кого ключи?
– У Любы. Это соседка с первого этажа. Она у нас староста. Когда кто-то поднимается на крышу, чтобы снег сбросить или дырки залатать, ключи берут у Любы.
– Снег сбрасывают по очереди? Или как?
– По очереди.
– Чья сегодня очередь?
– Я не знаю, – она пожала плечами и опять попыталась выглянуть. – Снег – это дело мужчин. Женщины снег не сбрасывают. Зато мы сажаем маргаритки, как только растает в палисаднике.
Маргаритки! Добровольскому было наплевать на маргаритки!
– Давай, – сказал он и сунул ей в руку телефон. – Вызывай «Скорую» и полицию. Или нет. Пошли, я провожу тебя домой. Позвонишь из дома.
– Может, ему еще можно помочь, – простонала Олимпиада Владимировна жалобно. – Давай посмотрим.
– У него сломана шея, – сказал Добровольский. – Я не советую тебе смотреть.
Эта формулировка – «я не советую», – моментально вывела ее из себя.
Он не советует! Что он может понимать и почему она должна слушаться его советов?!
Вырвав рукав своей куртки из его руки – он придерживал ее, опасаясь, что упадет, – она побежала и наклонилась над Парамоновым в вечной позе женского сострадания и сочувствия.
Голова у него была как будто вывинчена из туловища – шея очень длинная и под неправильным углом. Одна рука откинута, а вторая придавлена телом, тоже как-то на редкость неестественно.
Ему уже никто не мог помочь, и это было совершенно очевидно, но Олимпиада, которая никогда не видела внезапную смерть так близко, все старалась что-то сделать, поэтому бестолково хлопотала над ним, пересаживалась с места на место, не в силах оторвать взгляд от тела.
Не смотри, повторяла она себе сквозь зубы, отвернись! Ну, идиотка! Ну?!
Потом Добровольский сказал:
– Все, хватит! – Подошел, поднял ее за локоть, повел и опять прислонил к стене. – Липа, – мягко произнес он через секунду. – Мне нужно на чердак. А ты вызови «Скорую» и полицию.
– Милицию.
– Да, милицию.
– На чердак нельзя. Ничего нельзя трогать до приезда милиции!
– Я только посмотрю, – уверил Добровольский. – Ничего не буду трогать. Но ты должна пойти и позвонить.
– Хорошо.
Она отлепилась от стены и, прямая, как палка, или хвост Василия, бывшего Барсика, сделала несколько шагов к подъездной двери. Дверь заскрипела, и Олимпиада вошла, словно во сне, а за ней Добровольский.
В пролете между первым и вторым этажом стояла Люсинда. Одна ее щека была заметно краснее другой, и она держалась за нее так, как будто сильно болели зубы.
– Чегой-то так грохнуло, а? – спросила она, увидев Олимпиаду, и отняла ладошку от щеки. – Я чай пила, гляжу, будто танк с неба сбросили! Чегой-то, а?
Добровольский смотрел на нее внимательно.
– А вы давно вышли?
– Да только сию минуту вышла! А че такое? Липа, че такое опять случилось в нашем доме?
– Парамонов с крыши упал, – объяснила Олимпиада устало и чуть не заплакала от жалости к соседу. – Наверное, полез снег скидывать и упал. Господи, сколько раз я говорила, что нужно людей нанимать, а не самим во все лезть! А в следующий раз кого-нибудь в трансформаторную будку понесет, да?
– Погодь, как упал?! Парамонов с крыши упал?!
Тут Люсинда Окорокова принялась хохотать и хвататься за живот.
– Ой, мамочка моя родная, Парамонов с крыши упал! Ой, держите меня! А вот пусть теперь предъявит бумагу, кто ему разрешил на крыше обретаться! А то – регистрации у меня нет! Как нет, когда я каждые три месяца участковому по пять тыщ ношу, прям зарплату ему плачу, а я не нанималась!..
– Ты не поняла, – сказала Липа. – Он умер, Парамонов. Он упал с крыши и умер.
– Да ты че?! – поразилась Люсинда. – Да ладно! Как он может умереть, если, ты говоришь, он на крыше…
Она стала потихоньку понимать, что именно сказала Олимпиада, и с отчаянием переводила взгляд с нее на Добровольского.
– Нужно позвонить в полицию и в… «Скорую», – напомнил внук Михаила Иосифовича. – Я прошу вас обеих!
– Пошли! – сказала Люсинде Олимпиада. – Пошли звонить, а потом спустимся и постоим возле него, нельзя же, чтобы он там один лежал!
Добровольский побежал вверх по лестнице, а обе девицы по очереди пролезли в узкую дверную щель Олимпиадиной квартиры.
– Он че? На самом деле мертвый, да? Да? – все спрашивала Люсинда. – А я только щас до магазина бегала, тетя Верочка посылала, и никого там не лежало!
– Он упал, – с трудом сказала Олимпиада. – Прямо сверху и… знаешь, еще звук был такой, будто что-то… шмякнулось, ну как мешок с тряпками. Ужасно!
Люсинда смотрела на нее, и в глазах у нее светилось горячее сочувствие и понимание.
– Кто там? – крикнул Олежка из комнаты. – Липа, это ты?
– Я, – буркнула Олимпиада. Она стянула перчатки, сунула их в карман и сняла с телефонного аппарата тяжеленную трубку на длинном черном шнуре. Люсинда мыкалась на пороге.
Она не решалась войти.
– Милиция? – спросила в трубку Олимпиада. – Моя фамилия Тихонова, наш адрес…
В дверях показался Олежка – в майке и в давешних колготках.
– Здрасти, – подобострастно сказала Люсинда. – Я тута… на минуточку.
– Липа! – заорал Олежка, отпрыгивая за дверь по причине колготок. – Какого черта?!
– Парамонов с крыши свалился.
– Да и хрен с ним, с Парамоновым!
Олимпиада отвернулась от него.
– Ждите, – сказал ей в ухо канцелярский голос. – Ждите, к вам выедет дежурная часть.
Олимпиада пристроила трубку обратно и потащила Люсинду из прихожей:
– Пошли, пошли! Дежурная часть к нам выехала. Посмотрим, чтоб его никто не трогал.
– Господи, да кто станет его трогать! И жене надо бы сказать, а то и не знает, бедолажка!..
– Липа! Ты куда? Останься!
– Олежка, я на улицу. Там лежит… мертвый Парамонов.
– Липа, если он мертвый, то все равно уже никуда не уйдет. Мне надо… – Из-за косяка, который скрывал его колготки, он смерил уничижительным взглядом Люсинду и снова уставился на Олимпиаду, которая, по его мнению, вела себя странно и даже не слишком прилично. – Нам надо поговорить.
Олимпиада вытолкала Люсинду, знаками объяснила, чтобы та спускалась вниз, и сказала Олежке нетерпеливо:
– Ну что, что?!
– Зачем она опять пришла?! – зашипел Олежка и выскочил из укрытия. – Я тебе сколько раз говорил, не води ее сюда! Я не хочу, чтобы в моем доме отирались всякие пройдохи!
