– Еще раз. Какие поручения Племянникова вы выполняли?
– Да никакие! Ну, возил пакеты!
Он все прикладывал руку к разбитой губе, отнимал ее и с отчаянием смотрел на пятна крови на пальцах.
– Какие пакеты? Куда возили?
– Да не знаю! Куда он говорил, туда я и возил, а там забирали! На Волгоградский возил! В Шереметьево, там ко мне таксист подходил! Дядя Гоша говорил, что ему самому трудно, он детали всякие на заводе вытачивал для людей и просил отвезти!
– Отвезти! – опять закричала Люба. – Ты дом хотел подвзорвать!
– Я не хотел! Я не взрывал! Я не знаю ничего! Это все они, призраки из романа! – Тут он закрыл лицо руками и понес уж такую околесицу, что никто не захотел слушать.
– Дурдом, – сформулировал жизнерадостный Володя, – хорошо хоть, что я съезжаю. Всем пока!
И как ни в чем не бывало стал спускаться по лестнице. Жильцы смотрели ему вслед.
– Эва какой! – сказала баба Фима и изобразила, как он спускается. – Гоголь-моголь!
– В милицию надо звонить! – простонала Люба, обессиленная переживаниями и дракой. – Пусть он за свои деяния ответит, а мы свяжем террористам руки!
– Значит, так, – подытожил Добровольский. – Звонить никуда не будем. Все расходятся по домам, и никто, – тут он повернулся к Любе, – никуда не звонит!
– Да его хватать нужно!
– Схватят, – загадочно пообещал Добровольский, – когда надо будет! Это ясно?
– Позвольте, – заговорил Владлен Филиппович и застегнул замочек на своем портфеле, – позвольте не согласиться! Произошел пренеприятнейший инцидент и, так сказать, драка в полном объеме этого выражения. Мы должны немедленно сообщить в милицию или хотя бы вызвать участкового.
– Стоп, – сказал Добровольский таким тоном, что невозможно было ослушаться. – Я говорю, что все будет сообщено в свое время. Убедительно прошу всех разойтись.
Красин пожал плечами, перехватил свой портфель, который никак не застегивался, и стал спускаться вниз. И бабка увязалась за ним, и они еще о чем-то говорили недовольными голосами.
– Хорошо, – сказал Добровольский, проводив их взглядом. – Так. Женя, кто пришел к вам первый?
– А?
– Кому вы открыли дверь?
Классик подумал. В пылу сражения он уже об этом позабыл.
– А… да эта тетка безумная пришла и сказала, что я… я… террорист, а я, ей-богу, только возил, я же не знал!.. И вообще я писатель, понимаете?
– Понимаю. Кто пришел следом за ней?
– А… Владлен Филиппович. Дальше я не помню, потому что они кинулись на меня и…
Он всхлипнул.
– Крепитесь, – проникновенно произнес Добровольский и участливо пожал его худосочное плечо.
Олимпиада дико на него посмотрела.
Добровольский же думал только о том, что среди соседей не было тетушки Веры, с которой жила Люсинда Окорокова.
Жорж Данс, закрыв за собой дверь, некоторое время страдал в ванной, растравляя свои раны, а когда вернулся в комнату, обнаружил, что ящик письменного стола выдвинут и рукописи в нем нет.
Сраженный наповал, он сел и обхватил голову руками.
Случилось самое худшее.
Когда лимитчица наладилась в Липину квартиру, Олежка пришел в негодование. Ну, ладно сосед, еще туда-сюда, приличный с виду человек и все такое, но он столько раз просил Липу не допускать на его территорию эту самую Люсю!
– Па-азвольте, – протянул он неприятным голосом, – освободите!
– Олежка! – предостерегающе произнесла Олимпиада. – Ты что?
– А ничего, – заявил Олежка, косясь на Добровольского. – Прошу прощения за семейную сцену, но мне надо сказать Олимпиаде два слова.
– Ну-ну, – напутствовал его Добровольский.
– Меня зовут Олег, – подчеркнуто вежливо представился он Павлу Петровичу. – Я риелтор и друг Олимпиады. Вот моя визитная карточка.
– Да к чему церемонии, – возразил Добровольский, досадуя на себя за то, что так злится, а злился он ужасно: внутри все мелко тряслось от ненависти к Олежке. – Мы люди знакомые!..
И не взял визитку!
Олежка остался с протянутой рукой, в которой была зажата визитка, и рассердился. Теперь придется хитроумным способом препровождать ее обратно в карман, да еще Олимпиада не стала разговаривать с ним на площадке, а зашла в квартиру и эту дуру приезжую за собой потащила!.. Еще не хватает!
Он вошел в квартиру как был, в ботинках и куртке, прошагал на кухню, где Олимпиада возилась с чайником, и возопил грозным голосом:
– Олимпиада!
Она бросила чайник, повернулась и спросила:
– Что тебе нужно?!
Приезжая дура стояла у окна, прижимая ладони к щекам.
– Липа, я хочу поговорить с тобой без свидетелей. И я требую, чтобы ты попросила свою подругу… уйти.
Олимпиада прищурилась – верный признак того, что она раздражена и вот-вот скажет какую-нибудь гадость.
– Я могу попросить тебя уйти. Хочешь?
– Что? – помедлив, спросил Олежка и побледнел. Олимпиада вдруг подумала, что он всегда бледнел и краснел, будто по собственному желанию.
Добровольский у нее на глазах ни разу не побледнел и не покраснел, даже когда на крыше ползал и с лестницы падал!
– Липа, я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне!
– А я не хочу, чтобы ты обижал мою подругу!
– Какая она тебе подруга, черт побери! Рыночная шлюха!
Люсинда отняла руки от щек и посмотрела печально. И сказала тоже печально:
– Кто бы говорил!..
И вышла из кухни.
Олимпиада бросилась за ней, и Олежка тоже бросился, потому что вдруг начал понимать, что дело пахнет керосином, и все они оказались в комнате, где в кресле сидел Добровольский и листал дамский журнал.
Он посмотрел на Олежку с интересом.
Олежка отвернулся.
Почему он не учуял этот самый керосин раньше – непонятно, ведь он вообще-то был довольно чувствительный мальчик, и интуиция у него развита, и чувство опасности! Все это у него было, а керосин не учуял.
Прошляпил. Пропустил. Как он мог?!
Нужно было атаковать так, чтобы Олимпиада даже в голову не смогла взять, что он в чем-то виноват, чтобы она даже думать об этом не смела… Но как атаковать, когда чужой здоровый мужик, похожий на шкаф, так неторопливо сложил журнал, аккуратно вернул его на столик и свободно положил ногу на ногу?!
Чужой мужик ведет себя как хозяин в доме, где истинным хозяином был Олежка?! Или уже не был?
– Липа, – произнес он просительным, совсем не атакующим голосом и покосился на Добровольского. – Липа, сделай так, чтобы она ушла!
