Олимпиада оглянулась на кровать, опять посмотрела на него и потрогала ладошкой его губы. Добровольский поцеловал ее в ладошку.
– Ну что?
– Может, ты думаешь, что я все это проделывала сто раз с разными мужчинами, но… я не проделывала. У меня только Олежка…
– У тебя только я, – возразил Добровольский с досадой и вдруг сильно подхватил ее под коленки и бросил на кровать.
Олимпиада упала, тараща изумленные глаза.
Он упал рядом, повернул ее, прижал к себе, обнял со всех сторон, так что рядом с ним – или внутри его, потому что он был вокруг, – она почти не могла дышать. Он быстро расправился с ее клетчатой ковбойской рубахой, надетой по случаю плохого настроения – кажется, у нее когда-то было такое, – а в джинсах запутался, и, сталкиваясь руками и лбами, они стащили их вместе, и он провел большими ладонями по ее ногам, от щиколоток до бедер, вверх и вниз.
Олимпиада немедленно покрылась «гусиной кожей». Она старалась не смотреть на него, не могла, было неловко, а вот на ощупь он оказался приятным, и очень горячим, и очень большим. И вправду как медведь.
Медведь сопел и возился рядом, и его тяжелое дыхание разжигало кровь и разрушало рассудок.
Что-то странное случилось в тот миг, когда они вдруг очень крепко обнялись и прижались друг к другу. Как будто узнали друг о друге все – раз, и произошел таинственный обмен, кровосмешение.
Равновесие.
Трудно держать равновесие над пропастью и можно, только изо всех сил обнимая друг друга, не отпуская, так, чтобы совсем не оставалось места для страха и сомнений. Им больше некуда проникнуть – все занято.
И главное, что они узнали, – они подходят друг другу, они часть друг друга, они продолжение, эхо и, черт возьми, все, что угодно!..
Все правила прошлой жизни, все ее нюансы и детали, все грехи, сколько бы их ни было, хоть восемьдесят штук, перестали существовать. Сгорели. Исчезли и больше не вернутся, потому что – место занято.
Добровольский уже совсем ничего не соображал, и это было легко и приятно, он даже удивился мельком, как приятно ничего не соображать, а просто принимать то, что она предлагала.
Некогда было пробовать друг друга на вкус, смаковать и наслаждаться. Нужно было спешить.
И он заспешил, и Олимпиада заспешила тоже, и никто из них не помнил, как долго это продолжается и из какого далека придется возвращаться, когда все закончится.
Он помнил только свое безумие, и ее изумление, и еще какое-то странное хищное чувство, когда он непрерывно думал о ней: «Моя!», и больше ничего.
Только замечательное, ни с чем не сравнимое чувство равновесия и победы над миром.
А что может быть лучше?..
Потом он сразу заснул, провалился, словно ему дали по голове, и, кажется, очень быстро проснулся.
Олимпиада лежала рядом и смотрела на него задумчиво. Добровольский вдруг понял, что только что заснул, и пришел в ужас.
Он никогда не засыпал через минуту после секса и всегда точно знал, что делать этого нельзя, что это очень обижает женщину, которая рядом, и всякое такое.
Впрочем, определение «после секса» сегодняшнему Добровольскому не очень подходило.
– Я спал, да? – забормотал он и стал оглядываться, чтобы понять, сколько времени. – Прости, пожалуйста, как это я заснул?
Олимпиада пожала плечами. Лунный свет плеснул с ее плеча на кровать.
– Сколько времени? Я не могу найти часы.
– Они валяются на полу, – сообщила Олимпиада, – но не с той стороны, а с этой. Сейчас я тебе скажу.
Тут она пропала из поля его зрения, и он посмотрел – куда. Ничего не было видно, только возился какой-то холмик, на ощупь оказавшийся попкой. Добровольский схватил холмик и потащил.
– Ай, ай! Больно же!
– Да ничего тебе не больно!
– Больно!
Он подтащил ее очень близко, обнял за шею, поцеловал, и это продолжалось долго.
Когда закончилось, в голове гудел набат и грозно сгущались тучи, и стало понятно, что их настиг злой рок.
Противник перебрался через Великую Китайскую стену, и все вокруг пылало, как степь во время пожара. Потушить его удастся только совместными усилиями и только на короткое время.
– Боже мой, – сказал Добровольский, тяжело дыша, когда пожар был кое-как потушен. – Как я попал!.. Ну ладно ты, молодая еще, а я-то, я-то!..
Олимпиада засмеялась – ей нравилось, что он говорит «как я попал!», в этом слышалось обещание, которого ей так хотелось.
– А сколько времени? – спросил он, зевая. – Ты же вроде хотела посмотреть!
– Полвосьмого, – ответила Олимпиада и тоже зевнула. – По крайней мере было тогда, когда я смотрела. Теперь уж больше!
– Как полвосьмого? Полвосьмого чего?
– Утра, конечно, Павел! Или ты думаешь, что спал до вечера?
– Я думал, что спал пять минут!
Он не мог проспать всю ночь и даже не заметить этого! Не мог, и все тут. У него классическая бессонница с самой молодости, он всю жизнь принимает снотворное, и чем дальше, тем серьезней препараты! Он вообще не может спать в гостиницах, самолетах и в чужих постелях – только дома и если повезет! Нет, это невозможно!..
Часы показывали девятый час.
Обнаружив это, Добровольский вдруг совершенно расслабился, улегся обратно на подушку и обстоятельно пристроил на себя Олимпиаду Владимировну.
– Мне на работу надо, – сонным голосом сказала она. – Опоздаю, Марина меня съест! Ам-м! – И она укусила Добровольского в предплечье. – Возьмет и съест.
– Мне больно!
– Да ничего тебе не больно.
И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывали райские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры в правый угол.
– Я не храпел?
– Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался, чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?
Добровольский подумал.
– Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я очень плохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.
– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада и зевнула, – а я проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!..
– Зачем ты в семь ходила в ванную?
Тут Олимпиада ужасно смутилась.
– Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить, чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меня поцеловать, а у меня зубы не чищены!
Он подумал.
– Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную, чтобы почистить зубы?
– Всегда – хорошее слово, Павел.
