– При чем здесь роман?!
– Там тоже все начинается со взрыва, и именно после взрыва, свидетелем которого становится бедный инженер, он и решает убить своего квартирного хозяина. Он сбрасывает его с крыши, но тот чудом остается жив. Тогда он предпринимает попытку его повесить, но ему что-то мешает. После этого он травит его газом на кухне. Все как у нас. Даже совпадает, через сколько дней совершается следующее убийство. Красин просто действовал в полном соответствии с романом, только и всего. Ему не понадобилось маскировать убийства под самоубийства, ему нужно было лишь слегка подтолкнуть следствие в направлении романа, и значит, автора. Мол, как в романе, так и в действительности. Бедный Женя чуть с ума не сошел, решил, что все дело именно в его «шедевре», что его литературный талант выпустил на свободу всех монстров подсознания, или как там говорится! То есть он тоже был на крыше, подтверждал свои догадки, и решил, что Красин и есть посланец ада, или мессия.
– Он что, ненормальный?
Добровольский пожал плечами.
– Да нет. Просто… впечатлительный, как все писатели. Красин под шумок увел у него роман и подбросил в квартиру Люсиндиной тетки, которую отравил газом. После такой неопровержимой улики – роман на месте преступления! – не осталось бы никаких сомнений, что это дело рук сумасшедшего автора! Если бы мы проболтали еще минут двадцать, тетю твоей подруги уже не откачали бы. Жильцов осталось бы всего ничего, и вскоре дом принадлежал бы Красину, так он думал! Он собирался продать его каким-нибудь черным застройщикам, решил, что на обеспеченную старость на Карибах ему хватит, а уж покупатели придумали бы, как оформить документы на дом-призрак. Я подозревал Олежку, пока не понял, что он просто… не слишком умный мальчик, и еще Ашота, который пробыл у гадалки всего пять минут. Но Ашоту Парамонова никогда не открыла бы дверь, а она открыла ее по собственному желанию.
– Господи, – пробормотала Олимпиада. – Господи боже мой! И еще Люська пропала!
– Корсаков мне звонил и спрашивал, как ее найти, – сказал Добровольский. – Ты не знаешь ее ростовского адреса?
– Откуда?!
И они помолчали.
– Неужели все кончилось? – спросила Олимпиада задумчиво. – Ты уверен?
– Если бы мне не помогала русская полиция, все окончилось бы куда как менее благополучно! Нас бы точно забрали, когда Красин позвонил в милицию и сказал, что террористы – это мы.
– А он звонил?
– Конечно. И был удивлен, что лейтенант приехал, а в квартиру Племянникова не пошел.
Добровольский встал и подошел к окну.
– Весна, – произнес он, – совсем весна. Ты поедешь со мной в Женеву?
– Конечно.
– Вот и отлично.
Все было сказано, и не нужно было других слов, и все закончилось, и больше не повторится. Грехи – все восемьдесят – опять оказались под замком до той поры, пока кто-нибудь, неосмотрительно или по злому умыслу, не выпустит их на свободу.
Это было похоже на возвращение спартанского воина – Липа когда-то ей читала, – не со щитом, а на щите. Она тогда не поняла, и Липа ей объяснила.
Воин мог вернуться только победителем или мертвым.
Победителем – значит, со щитом.
Мертвым – значит, на щите.
Она была мертвым воином, щит вывалился из рук. Она так долго и с таким напряжением держала его, из последних сил держала – и не удержала.
Поражение было таким окончательным и бесповоротным, что иногда она щипала себя за руку, чтобы проверить, умерла или все-таки еще нет.
Поезд покачивало, колеса стучали успокоительно – ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду, – и в такт им билось сердце.
Еще совсем недавно Люсинда Окорокова мечтала поехать куда-нибудь на поезде и ехать долго-долго, далеко-далеко. Где-то виденное или запомненное путешествие это представлялось ей как бесконечный солнечный день, сквозь который летит стремительный чистый поезд, и колеса стучат, и душа поет, и белые шторы полощутся на свежем ветру. Трепещет белый шарф, и добрые и красивые люди держатся за блестящие поручни, смеются и разговаривают, предвкушая радостные встречи и важные события. За окном меняется пейзаж, прекрасный сменяется еще более прекрасным, и березовая роща, взбежавшая на косогор, сменяется пасторальной деревушкой с золотистой маковкой церковного купола, с теленком, который пасется на лугу, с ватагой мальчишек, которые гонят на велосипедах, гонят, гонят, а потом остаются позади и машут руками вслед поезду.
Еще ей представлялся рубиновый чай в чистых стаканах, вкусное звяканье ложек, приятный разговор, льняная салфетка, уютная ночь на чистых простынях, а поезд все летит и летит, и конечно же, к счастью.
Ничего этого нет и никогда не будет, зря она все это сочинила.
Она – мертвый воин. Не со щитом, а на щите.
Все оборвалось, как незаконченный рассказ, и Люсинда даже не слишком задумывалась, хочет она знать, что появится за надписью «Продолжение следует», или нет.
Олимпиада со своим Добровольским осталась в Москве, и было совершенно понятно, что разлука эта навсегда, и изменить ничего нельзя, и поправить нельзя, ей только казалось, что эти люди когда-то имели к ней отношение.
Как два поезда на «Китай-городе».
Есть такая хитрая станция в Московском метро. На двух платформах останавливаются два поезда, которые идут не в противоположных направлениях, а в одном. Где-то они расходятся, неотвратимо и неизбежно, как Люсинда разошлась со всеми, кто встретился ей в Москве, но этого никто не видит, потому что расходятся они в тоннеле, где ревут странные голоса и открывается черная бездна. Так, по крайней мере, всегда представлялось Люсинде.
Поезда разошлись, и люди разошлись, и больше ничего и никогда не вернется!
Никогда еще Люсинда не ездила с такой роскошью и, наверное, больше никуда и никогда не поедет. Она выложила кучу денег за билет, но ей было наплевать на это.
Она возвращается домой – на щите, из Ростова ей ехать больше некуда. Разве что два раза в год в станицу Равнинную, где живут родственники с их девчонкой. Туда не ходят поезда, только кособокий, пыльный, запыленный автобус, в него тяжело лезут бабки в платках, волоча свои корзины и мешки, и потом громко разговаривают о ценах, пенсиях, самогоне и бывшем колхозном председателе Петровиче, который нынче совсем осатанел, заделался кулаком и попивает народную кровушку.
А больше куда же она поедет?.. Больше ей ехать некуда.
Постучав, заглянула молоденькая проводница, предложила обед и чаю, но у Люсинды, как назло, почти не осталось денег. Думать об этом было нельзя, так становилось жалко себя, что на глаза моментально наворачивались слезы, и даже начинали капать, и закапали белую майку, и Люсинде показалось, что молоденькая проводница как-то подозрительно посмотрела на эти пятна.
На щите и без всяких трофеев. Война проиграна, армия погибла.
