Эта ночь была одной из самых тяжких, какие нам пришлось провести. Из–за перемены экипажа мы просто замёрзли. Что касается меня, то я не отогревался уже в течение 36 часов.
— А я уже думал, — шутливо сказал император, когда мы тронулись в путь, что сейчас начнётся первый акт сцены в клетке. Каким образом можно потратить два часа на запряжку 4 или б лошадей, стоящих в конюшне?
Нам везло на неприятности. Наши сани сломались, и это замедлило наше передвижение. Мы всё же доехали до Бунцлау, где нам пришлось остановиться для починки саней. Мы воспользовались этой задержкой, чтобы позавтракать. Император беседовал с хозяином постоялого двора, немцем. Я служил ему переводчиком. Он спрашивал хозяина о положении страны, о налогах, об администрации, о том, что он думает по поводу войны. Хозяин, принимая нас за простых путешественников, давал наивные ответы на все вопросы. Чем менее его ответы способны были доставить удовольствие императору, тем настойчивее он задавал свои вопросы и часто говорил мне с улыбкой:
— Он прав; у него больше здравого смысла, чем у многих людей, стоящих во главе управления; он не придворный льстец.
Добродушие и искренность хозяина постоялого двора развлекали императора. Потом он уступил настояниям торговки стеклянными побрякушками, которая насильно проникла в отведённое ему помещение. Императора сильно позабавило доверие этой женщины, которая, не зная нас, была готова сбыть ему все свои запасы даже без денег, причём мы не могли понять, на чем было основано её доверие. Он накупил ожерелий, колец и т. д., а потом сказал мне:
— Я привезу это Марии–Луизе на память о моем путешествии. Будет справедливо, Коленкур, если мы с вами поделимся. Надо, чтобы вы тоже преподнесли кое–что из этого предмету вашей страсти. Никому ещё не приходилось так долго находиться с глазу на глаз со своим государем. Это путешествие будет историческим воспоминанием в вашей семье. Император никогда не забудет ваших забот.
Он был так добр, что отдал мне половину своих покупок, поручив мне упаковать вторую половину для императрицы. Затем он бросился на дрянную кровать, сказав, чтобы я разбудил его, когда сани будут готовы. Пока император отдыхал, я торопил починку саней и занимался продолжением своих записей за время после Познани.
Все рассуждения императора доказывали, что он по–прежнему очень озабочен положением армии, по упорно продолжает думать, что виленские склады вновь собрали её в единое целое. Его мнение не изменилось, и он соответственным образом строил все свои планы и отдавал свои распоряжения.
— Дурное впечатление от наших бедствий, — сказал император, — будет нейтрализовано моим приездом в Париж.
Под влиянием этих утешительных размышлений мы ехали в довольно весёлом настроении. Чем больше мы приближались к Франции, на которой сосредоточивались все упования императора, тем менее озабоченным он казался.
— Шварценберг — благородный человек, — говорил император, — и он не покинет нас со своим корпусом. Он не пожелает быть изменником в тот момент, как судьба поворачивается к нам спиной. Пруссаки будут согласовывать своё поведение с поведением австрийцев. Я буду в Тюильри раньше, чем узнают о моих несчастьях, и раньше, чем осмелятся пожелать изменить мне. Мои когорты образуют армию численностью более чем в 100 тысяч солдат, хорошо обученных и находящихся под командой закалённых на войне офицеров. У меня есть деньги, оружие, есть из чего создать хорошие кадры. Не пройдёт и трёх месяцев, как я получу новобранцев и буду иметь под ружьём на берегах Рейна 500 тысяч человек. Чтобы собрать и обучить кавалерию, понадобится больше времени, но у меня есть то, с помощью чего всегда делаются такие вещи, а именно деньги в подвалах Тюильри.
Разговор перешёл затем на другие темы — о его семье, его прежней службе, Директории и т. д.
Глава IX
Возвращение в Париж
Почтальон, продолжая гнать лошадей галопом, промчался под Триумфальной аркой, хотя никто не говорил ему, чтобы он ехал там, и часовые не успели его задержать. — Это — доброе предзнаменование, — сказал мне император.
Он благополучно высадился из экипажа у среднего подъезда как раз в тот момент, когда часы били три четверти двенадцатого ночи. Я расстегнул свою шинель, чтобы был заметён мой расшитый мундир. Часовые, принимая нас за офицеров, приехавших с депешами, пропустили нас, и мы направились ко входу в галерею, выходящую в сад. Швейцар уже спал и в одной рубашке, с фонарём в руке, пришёл взглянуть, кто стучит. Наш облик показался ему настолько странным, что он позвал свою жену. Я должен был несколько раз назвать себя, пока уговорил их отпереть дверь. Не без труда швейцар и его жена, протирая себе глаза и поднося фонарь к самому моему носу узнали меня. Жена швейцара открыла дверь, а сам он пошёл позвать одного из дежурных лакеев. Императрица только что легла спать. Я велел провести себя в помещение её служанок якобы для того, чтобы передать ей известия об императоре, который едет следом за мной; так я условился с императором. Во время всех этих переговоров швейцар и другие слуги оглядывали императора с головы до ног. «Это — император!» — вскричал вдруг один из них. Трудно вообразить, как они все обрадовались. Они не в состоянии были сохранить спокойствие. Две служанки императрицы выходили из её покоя, как раз тогда, когда я входил в их помещение. Моя отросшая за две недели щетина, мой костюм, мои сапоги на меховой подкладке — всё это произвело на них отнюдь не более приятное впечатление, чем на швейцара, и я должен был долго ссылаться на привезённые мною добрые вести об императоре, чтобы они не бросились бежать прочь от привидения, которое предстало перед ними. Имя императора в конце концов успокоило их и помогло им узнать меня. Одна из них доложила обо мне императрице. Тем временем император, с трудом скрывавший своё нетерпение, положил конец моей миссии, войдя сам к императрице. Мне он сказал:
— Спокойной ночи, Коленкур. Вы также нуждаетесь в отдыхе.
Я тотчас же, как заранее предписал мне император, отправился к великому канцлеру, который никак не ожидал, что депеша, которую он собирался отправить с сегодняшней ночной эстафетой, может так быстро дойти по назначению. И если бы я не приехал к нему в почтовой коляске, если бы меня не сопровождал дворцовый лакей в ливрее и если бы бич почтальона не послужил бы мне паспортом, то и у великого канцлера тоже не сразу решились бы впустить меня. Моя внешность не внушала доверия. Придворный лакей должен был служить мне своего рода поручителем, так как слуги Камбасереса глазели на меня, не зная, что думать об этой персоне; никто меня не узнавал и никто не хотел докладывать обо мне. Граф Жобер, управляющий французским банком, и несколько других лиц, сидевших тогда в салоне великого канцлера, словно окаменели, когда я появился. Все безмолвно уставились на меня. Они не знали, что думать о моем приезде и об этом человеке, наружность которого, как казалось им, не соответствовала доложенному имени. Вслед за этим впечатлением, произведённым в первый момент моим костюмом и моей небритой бородой, у всех тотчас же возник один и тот же вопрос:
— Где император? В чем дело? Не случилось ли несчастья?
