21‑го ставка была в Каменице. По дороге туда император получил новое сообщение о передвижениях молдавской армии русских. Граф Дарю, ехавший на некотором расстоянии вслед за императором и занимавшийся оказанием помощи больным, толпившимся на дороге или теснившимся в оставшихся неразрушенными домах, встретил польского офицера, который просил его передать это сообщение императору, так как сам он сейчас не мог этого сделать, ибо его лошадь не в состоянии была больше двигаться. Император засыпал вопросами графа Дарю, потом и офицера, но офицер знал только, что Чичагов с молдавской армией двигается на Борисов. Вечером император сообщил нам эти сведения, заставившие его сильно призадуматься.
— Поспеем ли вы вовремя? — сказал он мне. — Возобновил ли своевременно герцог Беллюнский наступление, чтобы оттеснить Витгенштейна? Если переходы через Березину окажутся закрытыми для нас, то обстоятельства и события могут сложиться так, что мы будем вынуждены прорываться с гвардейской кавалерией. Какое расстояние можно было бы пройти с нею в пять–шесть дней при том состоянии, в котором находятся лошади, если мы будем постепенно бросать наиболее плохих лошадей? С моей гвардией и с теми храбрецами, которых удастся собрать, всегда можно будет прорваться. Мне не терпится узнать, что сделали мои корпуса на Двине и корпус Шварценберга. Маре, который по–прежнему располагает нужными источниками информации, должен был известить их о передвижениях адмирала.
После этого император заговорил о своей поездке во Францию, как о деле решённом, и сказал мне, что я буду сопровождать его и другого телохранителя ему не надо.
Теперь император мечтал занять позиции за Березиной, считая, что минские склады дадут ему возможность вновь собрать и прокормить армию.
— Через несколько дней, — сказал он мне, — отступление будут прикрывать корпуса герцогов Реджио и Беллюнского; солдаты московской армии разместятся во второй линии, и мы соберём отставших.
Сообщения из Франции по–прежнему не получались. Это было самым чувствительным лишением для императора, который уже не надеялся, что польским офицерам и посланным в Вильно людям удалось передать, а герцогу Бассано удалось направить его сообщения во Францию и успокоить её. Император понимал все неприятные стороны этого молчания, и это ещё усугубляло беспокойные размышления, на которые наводили его полученные им известия. Расстройство и дезорганизация дошли до такой степени, что я отнюдь не разделял его надежд на возможность сосредоточить армию под Вильно, не говоря уже о том, что новые события могли помешать принятию нужных мер. Что касается императора, то, если не считать беспокойства, вызванного появлением Чичагова, он уже видел, как его армия выстраивается на позициях, едва только он соединится с корпусами, стоящими на Двине.
22‑го мы были в Толочине; император остановился в здании, которое было чем–то вроде монастыря. Там, в Толочине, он узнал об эвакуации нашими войсками Минска, который был занят 16‑го авангардом адмирала Чичагова под командованием генерала Ламберта. Император, потеряв вместе с Минском все свои склады, все средства, с помощью которых он после Смоленска рассчитывал вновь собрать и реорганизовать армию, на один момент был ошеломлён этим известием. Он не только терял все те ресурсы, на которые возлагал свои надежды, но перед ним ещё выяснилась тревожная картина положения: молдавская армия, быть может, уже соединилась с корпусами, находящимися в нашем тылу, а не была подтянута Кутузовым к главным русским силам на нашем фланге, как всё время надеялся император.
Император, стальная воля которого лишь ещё больше закалялась при виде стольких препятствий и, можно сказать, стольких опасностей, тотчас же решил ускорить своё передвижение, подоспеть, если это окажется возможным, к Березине раньше Кутузова, сражаться и одержать победу над всеми, кто встретится на его пути. Вместе с тем он питал тешившие его и обещавшие выход из положения надежды, лелея мечту, что князь Шварценберг и Рейнье, узнав о потере нами Минска, уже выступили и изменили положение. Во всяком случае он считал, что сосредоточение под Борисовом тех войск, которыми он располагал в этом районе и которые, наверное, в связи с происходящими событиями собрались там вместе, надёжным образом обеспечивает отступление армии, которое теперь нельзя прерывать вплоть до Вильно. Он был уверен, что борисовский мост находится под крепкой охраной. Этот мост был важным пунктом. Уже давно император приказал привести его в оборонительное состояние, держал там войска, и, судя по тому, что он соблаговолил говорить мне, а также князю Невшательскому, он думал, что может рассчитывать на этот пункт.
Вечером, когда император лёг в постель, он оставил у себя, как это часто бывало, графа Дарю и Дюрока, чтобы поболтать с ними; он задремал, а Дарю и Дюрок стали разговаривать между собой, ожидая, пока император окончательно заснёт и можно будет удалиться. Через четверть часа император проснулся и спросил их, о чем они говорят.
— Мы мечтали о воздушном шаре, — ответил Дарю.
— Для чего?
— Чтобы увезти ваше величество.
— Да, положение довольно трудное. Вы, значит, боитесь попасть под замок в качестве военнопленных?
— Нет, не военнопленных, потому что вашему величеству такой хорошей участи не предоставят.
— Положение действительно серьёзно. Вопрос осложняется. И всё же если начальники подадут пример, то я всё ещё буду сильнее, чем неприятель. У меня больше, чем нужно, сил, для того чтобы пройти по трупам русских, если единственным препятствием будут их войска.
На следующий день (23 ноября) государственная канцелярия сожгла свои бумаги; Дарю настаивал на этом, начиная с Гжатска, где мы начали уничтожать свои обозы.
В три часа утра император послал за мной н заговорил о полученных им дурных сообщениях:
— Дело становится серьёзным, — сказал он. Затем император спросил меня, достаточно ли крепок мороз для того, чтобы реки и озера замёрзли и артиллерия могла бы пройти по льду.
— Думаю, что нет, по крайней мере что касается рек, — ответил я.
— Вы сами не знаете, что говорите; ведь Ней перешёл Днепр по льду без пушек, а тогда было не так холодно, как сегодня. Морозы будут, и мы пройдём через болота Березины. Иначе пришлось бы идти на прорыв и делать большой обход. Сколько дней формированного марша нужно для того, чтобы дойти до Вилейки или до Глубокого? Положение может сделаться критическим, если Кутузов правильно сманеврировал, а Витгенштейн захочет его поддержать или соединиться с адмиралом. Эти моряки всюду приносят мне несчастье. Что касается Кутузова, то он воевать не умеет. Когда завязывается бой, он дерётся с отвагой, но он ничего не понимает в большой войне.
Затем император рассказал мне о разговоре с Дарю и Дюроком.
— Их воздушный шар отнюдь не был бы лишним, — сказал он шутя. — На сей раз спасение только в отваге. Если мы перейдём Березину, то я буду хозяином положения, так как двух свежих корпусов, которые находятся там, и моей гвардии достаточно для того, чтобы побить русских. Если пройти нельзя, то мы выкинем фокус. Обсудите с Дюроком, что можно будет взять с собой, в случае если нам придётся прорываться не на дороге, а через поля без всяких повозок. Надо заранее подготовиться на тот случай, если придётся уничтожить всё, чтобы не оставлять трофеев неприятелю. Я лучше буду до конца кампании есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой. Условьтесь с Дюроком обо всём, что касается его ведомства, и не проговоритесь никому. Я говорил об этом только с ним и с вами. Надо удостовериться, в хорошем ли состоянии моё и ваше оружие, так как придётся драться.
