Мы приближались к Вильно, мы были уже в Польше, а эстафеты всё ещё не приходили. Император никак не мог понять причину этого запоздания, так как мы находились уже очень близко от баварского корпуса, стоявшего в Вилейке. Этот корпус, которым командовал генерал Вреде, должен был покинуть окрестности Глубокого и направиться в Даниловичи в связи с отступлением 2‑го корпуса, но 19‑го он вернулся на свою стоянку и прикрывал Вильно. Отсутствие писем из Франции, а ещё больше мысль о том впечатлении, которое произведёт и во Франции и в Европе отсутствие всяких сообщений из армии, волновали императора более чем что бы то ни было. Он подготовлял бюллетень, в котором хотел изложить все события и наши последние бедствия. Он сказал мне по этому поводу:
— Я расскажу всё. Пусть лучше знают эти подробности от меня, чем из частных писем, и пусть эти подробности смягчат впечатление от наших бедствий, о которых надо сообщить нации.
2 декабря ставка была в Селищах, причём помещение было почти такое же плохое, как и накануне; но зато мы нашли здесь много картофеля. Нельзя описать радость, испытанную всеми, когда оказалось, что можно наесться досыта. Мороз был такой, что оставаться на бивуаках было невыносимо. Горе тому, кто засыпал на бивуаке. В результате дезорганизация чувствительным образом захватила уже и гвардию. На каждом шагу можно было встретить обмороженных людей, которые останавливались и падали от слабости или от потери сознания. Если им помогали идти, или, вернее, с трудом тащили их, то они умоляли оставить их в покое. Если их клали на землю возле бивуаков (костры бивуаков горели вдоль всей дороги), то, как только эти несчастные засыпали, они были неминуемо обречены на смерть. Если им удавалось сопротивляться сну, то кто–нибудь из проходящих мимо отводил их немного дальше, и это продолжало их агонию на некоторое время, но не спасало их, ибо для людей в таком состоянии вызываемая морозом сонливость является силой, против которой нельзя устоять; засыпаешь вопреки своей воле, а заснуть — это значит умереть. Я пытался спасти некоторых из этих несчастных, но тщетно. Они могли пробормотать лишь несколько слов, прося оставить их в покое и дать им немножко поспать. Послушать их, — так этот сон должен был быть их спасением. Увы! Он означал последний вздох несчастного, но зато бедняга переставал страдать, не испытывая мук агонии. На побелевших губах замёрзших была запечатлена признательность судьбе и даже улыбка. На тысячах людей я видел это действие мороза и наблюдал смерть от замерзания. Дорога была покрыта трупами этих бедняг.
3‑го мы были в Молодечне, где получили сразу 14 парижских эстафет, депеши из всех пунктов нашей коммуникационной линии, сообщения герцога Бассано о манёврах австрийцев и о передвижениях дивизии Луазона, которая направлялась в Ошмяны. Никаких удовлетворительных сведений о наборе польской кавалерии он не сообщал; о польских казаках не было даже и речи. Герцогство Варшавское было истощено, особенно в денежном отношении, и император, который старался тратить как можно меньше денег, лишился из–за этого польских казаков, на которых он рассчитывал и которых он каждый день ожидал встретить.
Литва располагала не большими ресурсами, чем герцогство Варшавское. Она была опустошена войной, и ей трудно было провести полностью даже первые наборы. Литовских войск у нас не было, так же как и польских, как не было и всех других подкреплений, на которые рассчитывал император. Можно было предвидеть, что ни Вильно, ни даже Неман не будут конечным пунктом нашего отступления и концом наших несчастий.
В этот день три русских крестьянина напугали весь обоз, но едва только собралось несколько пехотинцев, как крестьяне скрылись, разграбив предварительно два генеральских экипажа.
Император был погружён в чтение депеш из Франции, а мы все радовались письмам, полученным от близких. В Париже были обеспокоены перерывом в получении сообщений из армии, но далеко не представляли себе наших бедствий. Память о прошлых походах императора поддерживала веру и внушала такое спокойствие, что наше долгое молчание произвело гораздо менее глубокое и неприятное впечатление, чем можно было опасаться.
Император поручил мне отправить в Париж Анатолия Монтескью, адъютанта князя Невшательского, чтобы передать императрице его сообщение на словах. Его цель заключалась в том, чтобы при помощи подробного рассказа этого офицера подготовить настроение к бюллетеню, составлением которого он был занят после перехода через Березину.
Император по–прежнему издевался над похищением министра полиции и префекта полиции. Парижские депеши снова дали пищу для разговоров по поводу дела Мале. Император, казалось, был очень доволен общественными настроениями после этого заговора, в частности во время перерыва в получении сообщений из армии. Он был удовлетворён также всей работой администрации, словом, всеми делами, и говорил об этом князю Невшательскому, который в тот же вечер передал это мне.
Император продолжал заниматься знаменитым бюллетенем. Он по–прежнему не хотел скрывать ни одного из постигших его бедствий, дабы они произвели своё действие ещё до его приезда, а потом, как он говорил, его присутствие успокоит и ободрит всех. Чем больше были эти бедствия, чем больше они росли с каждым днём, с каждым нашим шагом, тем более необходимым становилось его возвращение во Францию. Вечером он вызвал меня и говорил со мной в этом духе, повторив мне то, что я уже знал от князя Невшательского.
— При нынешнем положении вещей, — сказал он. — я могу внушать почтение Европе только из дворца в Тюильри.
Однако, когда я по обыкновению высказал несколько замечаний, он заявил, что армия, вне всякого сомнения, займёт позиции в Вильно и расположится там на зимние квартиры. Он рассчитывал выехать в течение ближайших 48 часов, как только вступит в контакт с войсками, подходившими из Вильно, и армия, следовательно, не будет больше, по его мнению, подвергаться никакому риску. Он торопился уехать, чтобы опередить известие о наших несчастьях. Надо сказать, что о них по большей части даже не знали. Вера в гений императора и привычка видеть, как он торжествует над самыми трудными препятствиями, были так велики, что общественное мнение в то время скорее преуменьшало, чем преувеличивало наши беды, сведения о которых дошли до него.
Император торопился ехать, рассчитывая, что пути сообщения сейчас, в первый момент после переправы, будут более свободными и более надёжными, чем несколько дней спустя, так как русские партизаны не успели ещё попробовать делать налёты на наши тылы, а они не преминут это сделать, когда армия будет располагаться на новых позициях. Он разрешил мне заняться некоторыми необходимыми приготовлениями, чтобы ничто не задерживало его отъезда, как только он будет решён.
Затем император спросил меня, кому, на мой взгляд, он должен передать командование армией: вице–королю или Неаполитанскому королю. Как и при прежних разговорах, я ещё раз сказал, что вице–короля, по–видимому, больше любят в армии и больше доверяют ему; хотя все безусловно отдают должное редкой храбрости Неаполитанского короля, но, по общему мнению, будучи героем на поле битвы, он не имеет ни той силы воли, ни того чувства порядка и той предусмотрительности, которые одни только могут спасти остатки нашей армии и реорганизовать её; не забывая его заслуг под Москвой и во многих других случаях, его упрекают в том, что он опьяняется славой, подстрекал его величество вступить в Москву и погубил многочисленную и прекрасную кавалерию, с которой мы начинали кампанию; сейчас речь идёт уже не о том, чтобы атаковать неприятеля; сейчас надо вдохнуть жизнь в армию, чтобы реорганизовать её и остановить неприятеля.
