На одной полянке… совсем недалеко от нас… скакали… прыгали… ревели… огромные, неизвестные мне твари… розовые и гнусные. Они играли… с беззаботно резвящимися и не замечающими их голыми людьми. Подбрасывали их как мячики.
В небе над нами мягко скользили летающие тарелки с овальными окнами. Оттуда смотрели на мир… своими умными темно-фиолетовыми глазами… загадочные неземные существа.
…
Я показал рукой на поляну и спросил моего спутника:
— Что это за твари?
— Спроси лучше сам себя, они твое порождение. В леденцах было только немноожко ЛСД. Вот тебя и глючит. Зеленый тролль называет это коктейлем счастья.
— Где твой близнец? Куда он делся?
— Не было никакого близнеца. Тебе померещилось.
— А почему тут все сверкает?
— Я забыл тебе сказать, что часть парка новые хозяева уже отремонтировали.
— А мамонт откуда?
— Мамонт резиновый. Валяется тут уже двадцать лет. Твое воображение его оживило и поставило перед тобой… и так со всем.
— А тарелки?
— Тарелки собрали из алюминия для хохмы… прошлые хозяева, а ты сам вознес их в небеса…
— А пассажиры почему куклы?
— Это для проверки вместимости поезда… обычная практика.
Спрашивать его о том, почему вокруг нас бабочки порхают и сирень цветет… в середине ноября… было бесполезно. Он бы все свалил на меня. И возможно был бы прав.
…
Как я и предполагал, чудесный мир вокруг нас был недолговечен.
Мы больше не ехали на поезде, а сидели в четырехместной кабине колеса обозрения в бывшем Парке развлечений. Колесо крутилось с неприятным скрежетом и свистом… как будто ныло или ворчало… мы медленно поднимались к высшей точке.
Никаких холмов и долин вокруг нас не было.
Пропали горы, чудовища, тарелки и другие миражи.
Город вернулся на свое место как резинка рогатки после выстрела.
Вечерело.
Шпрее внизу еще голубела…
На другом берегу — белела колоссальная цементная фабрика похожая на святилище Исиды.
За ней поднимались мощные корпуса теплоцентрали Клингенберг.
У моста через Шпрее по воде гуляли три дырявые металлические фигуры ростом с межконтинентальную ракету.
В центре города торчал проткнутый спицей граненый пузырь телебашни…
Все буднично, знакомо…
Как на старой фотографии.
Место проживания. И возможной кончины.
Откуда-то до меня донеслась сирена скорой помощи.
И тут… я вспомнил…
Вспомнил, что Алекс уже пять лет лежит в коме в больнице города К. после жуткой железнодорожной аварии, произошедшей в Рудных горах. Машинист заснул и пропустил красный сигнал. Автоматическая система не сработала. Произошло лобовое столкновение пассажирского поезда с товарным составом. Алекса буквально четвертовало, а сидевшую рядом с ним Аннету раздавило как мандарин.
Что Аннету похоронили на городском кладбище рядом со стадионом, и я даже присутствовал на похоронах, и многие плакали…
А бедного Алекса собрали по частям хирурги, но восстановить его здоровье так и не смогли.
Что несчастные его родители не знают, останавливать ли аппарат жизнеобеспечения.
Что его коллекция локомотивов и марки давно проданы, а фирма обанкротилась.
…
Кто же сидит напротив меня на грязном и рваном сиденье, в ржавой и скрипучей кабине этого ужасного колеса?
Почему мне так неприятен его пристальный взгляд?
Куда делась его бабочка?
Откуда взялись на его шее воротничок католического священника, а на ногах — роликовые коньки?
Жизнь кончается, скоро ночь, холодно.
Ветер разгоняет колесо все быстрее и быстрее…
Его вой и скрежет раздирают барабанные перепонки.
Мы поднимаемся все выше и выше.
— Добрый вечер, падре!
Крысолов
Есть люди-сороки. Я именно такой человек. Нахожу и подбираю то, что блестит.
Всю свою жизнь я находил на улицах, в подъездах, в местах общего пользования и в общественном транспорте золотые колечки, сережки, цепочки, медальоны… однажды нашел литой серебряный портсигар с Лениным и Сталиным на крышке. Его у меня отобрала мама.
Первый раз я нашел скромную советскую драгоценность — позолоченный кулон с кроваво-красным искусственным рубином — когда мне было лет пять. На Ломоносовском проспекте, в Москве. Кулон валялся в снегу и чарующе сиял отраженным и преломленным светом. Ярче снежинок и сосулек. Я поднял его, вытер о пальто и отдал своей няне. Няня разохалась: «И что это такое? И что мне теперь с этим делать?»
Я научил няню: «Ты сходи в булочную, дай это кассиру и возьми эклер».
Няня подарила кулон своей болтливой подружке, которая всегда носила розовый платок на голове. Та выпросила. Говорила, что кулон подходит к платку.
Где он теперь? Где няня? Где ее подружка? Где ее платок?
Два раза я находил золотые часы. Массивные, дорогие изделия. Оба раза отдавал их водителям — в анапском автобусе и в берлинском трамвае. Сомневаюсь, что часы нашли своих владельцев, но совесть моя чиста… часы эти, как та луковка из притчи, остаются моей единственной надеждой. На что? На милость высших сил, разумеется. Помру я, поставят меня перед Богом и Он спросит меня, вздыхая: «Ты хоть что-нибудь хорошее в жизни сделал, мерзавец?»
А я ему и отвечу: «Грешен, грешен, Господи, обыкновенная история, но часики-то те, помнишь, не присвоил, в карман не положил, хотя и тянуло очень… А обзываться Царю небесному не пристало».
Три раза! Три раза я находил одну и ту же золотую серьгу с бриллиантом размером с горошину, принадлежащую нашей соседке с третьего этажа. Первый раз — в подъезде, у почтовых ящиков. Моя всезнающая жена сразу определила: «Наверняка это серьга фрау Форстер. Только у нее хватило бы денег на такой диамант. Все остальные в нашем подъезде — бедные как церковные мыши. Пойду к ней и спрошу».
Приходит назад и говорит: «Её, её! Как же она обрадовалась! Подарок дочери, разбогатевшей на Репербане, у нее там сексшоп. Тебе обещала бутылку бренди купить».
Не купила.
Второй — у подъездной двери. А третий раз, метров за сто пятьдесят от нашего дома, на дорожке, ведущей к трамвайной остановке. В грязи. Я сразу узнал эту серьгу с обломанным крючочком… сам отнес ее хозяйке, получил «тысячу благодарностей». Но себе дал зарок — в четвертый раз не отдавать, а пойти к ювелиру на Банхофштрассе и загнать. А на вырученные средства купить себе наконец полное собрание сочинений Гессе.
