— Ну, смотри, не опоздай.
Второй стакан постоянно был у Марго, потому что каждый подозревал у нее сифилис, но вслух никто говорить не решался, по умолчанию стакан оставался у нее. Когда человек с выпирающими резцами наливал ей коньяк, она вцепилась в горлышко бутылки и сильнее ее наклонила.
— Только, когда будете уходить, вы меня тут не бросайте, если я снова напьюсь. А то опять проснусь ночью где-нибудь здесь в кустах с разбитым лицом и без штанов — и домой не уйдешь. Помнишь, Макс, как ты через эту ограду перелезал — наебнулся? — когда она это говорила, с ее лица не сходила поркипиговская улыбочка. Свободной рукой она все время мусолила штанину.
— Я через эту ограду четыре раза перелезал, и только в тот раз упал — пьяный был. Ничего, живой остался. Видишь, у меня лицо ободрано. Я, наверное, страшный, но ничего, скоро пройдет. Это бывает, знаешь, когда напьешься, тротуары на тебя кидаться начинают. Глаза у тебя красивые. А какого цвета — не поймешь. Не то зеленые, не то серые, или желтые, с поволокой… теперь снова зеленые.
К скамейке подошел пьяница с пустым стаканом, его угостили коньяком и он удалился. После компанию покинул Поручик. Скамейки пустели. Ольховский не сводил с меня печального взгляда.
— Ну что, идем ко мне?
Мы вынырнули из скверика и пошли вдоль канала. Перешли через Банковский мост со златокрылыми сфинксами. Где-то во дворах оторвались от Марго.
— Давайте сюда.
Через подворотню мы вышли к тяжеловесному шестиэтажному зданию.
Тонконогая мосластая девочка в клетчатом платье пузырем стонала возле качелей, потирая ушибленную лодыжку. Ее братец, такой же рыжий и крапчатый, вытянувшись и расставив руки «суперменом», прыгал с качели в песок.
Вдоль серой стены медленно брела черная псина, извалявшаяся в липких тополиных почках.
Прямо против подворотни была высокая дверь, но Макс сказал, что нам не туда, а в тот подъезд, что направо, вровень с окнами. Рядом с дверью этого подъезда помещался огромный кнехт, неизвестно зачем здесь установленный. Справа я увидела еще одну высокую дверь, стиснутую невыразительными полуколоннами. Двор был небольшой, темный, в таком доме можно жить бесконечно, не имея никаких представлений об окружающем мире, сюда не проникал никакой шум, двор не попадал в ритм города, а скорее жил шепотом и ночными всплесками каналов.
Нас встретила огромная кошка. Она лежала возле кнехта и поглядывала на вошедших, нервно вздергивая хвостом.
В подъезде было темно.
Макс закрыл решетку лифта. Лифт качнулся, и вниз поплыли этажные перекрытия.
Мы замешкались у тяжелой двустворчатой двери, украшенной резными деревянными гирляндами, заметны были следы того, что дверь не единожды выбивали.
Макс долго не мог найти ключи.
Дверь открывалась в темный поперечный коридор, полный всяческого хлама, из которого я смогла разглядеть только прислоненную к стене чугунную ванну. Ее невозможно было не заметить — как только заходишь, упираешься прямо ей в брюхо; где-то вдалеке, справа по коридору, слабо светился дверной проем, мы шли по направлению к нему, все время спотыкались и прислушивались к тому, как скрипят половицы.
Через дверной проем (двери, собственно, не было) мы попали в длинную кухню, закопченные стены которой были оплетены сетью водопроводных труб. Единственная лампа высоко под потолком едва освещала помещение. Окон не было, но оттого, что светила лампа и два синих снопа пламени над конфорками, по стенам дрожали страшные мрачные тени — на веревках, протянутых по всей длине кухни, сушилась одежда и полотенца. Здесь было тепло и сыро, как в подвале.
— Зря все-таки вы конфорки не выключаете, когда уходите.
— А зачем?
— Ну, вдруг пожар.
Макс только махнул рукой.
Справа от входа помещался умывальник с проржавевшими трубами и гнилой раковиной. Над умывальником — зеркало без всякой оправы, справа — полка с пустой картонной коробочкой из-под зубного порошка, куском хозяйственного мыла и рыжим куриным пером, забрызганным мыльной пеной.
Жестянка с чистящим средством и пыльная проволочная мочалка.
Ольховский критически оглядел санитарный уголок, хотел еще что-нибудь сказать, но воздержался. Я так поняла, что ему уже два утра подряд приходилось здесь умываться.
К стене был прикреплен аккуратный тетрадный листок, и красивыми печатными буквами на нем было написано:
МУСАРНАЯ МАШИНА
ПРИЕЗЖАЕТ В 7.45 И 18.15
АДМИНИСТРАЦИЯ
По краю листа была прочерчена рамочка.
Между умывальником и плитой, вдоль всей стены протянулись два больших стола. Тот, что ближе к умывальнику, был несколько отстранен от стены, потому как за ним помещался склад больших и маленьких тазов, ведер и щеток. К крышке стола, обитой вздувшейся фанерой, прислонен был огромный синий таз.
На столе, что ближе к чулану, стояла полная смятой бумаги и пакетов с горчицей хлебница и высокая стопка тарелок.
Чулан, отгороженный шторой, вел в комнату Митчелла.
Макс кивнул на ободранную дверь с выбитыми досками:
— Хозяин редко появляется. Раз в две недели переночует, деньги заберет — и снова в запой. А вот это моя комната. Заходи, располагайся. Сейчас еще Митчелл подойдет.
В комнате Макса стоял такой запах, будто здесь недавно глянцевали фотографии — запах мокрых газет и горячего глянцевателя.
— Доставай, — Андрюша вздохнул, грустно переводя взгляд с Макса на меня.
— Что?
— Да отцепись ты от нее, дай человеку раздеться. Бросай рюкзак сюда. Курить будешь? У меня еще пятка осталась.
Максиму принадлежала не слишком темная комната. Большое окно закрывали тяжелые желтые шторы. На внутренней стороне двери вместо ручки был приспособлен руль от Мерседеса, причем, приделан он был так, что его возможно было крутить.
Я бросила рюкзак на пол и не удержалась от того, чтобы не крутануть руль.
— Митчелл на день рождения подарил, вообще-то он подарил целый Мерседес, но я по пьяни утопил его в Неве, а в руль так вцепился, что когда меня спасали, не могли отодрать.
— Хватит уже лапшу на уши вешать, ты пятку обещал, так доставай.
— Тебе, что ли, обещал? Ревнуешь?
Ольховский скривился. Я уселась в жесткое зеленое кресло с кривыми подлокотниками и желто-коричневым покрывалом с бахромой. Один подлокотник был надтреснут.
— Ничего себе, пятка — полпапиросы.
— Я скромный. И всегда даю больше, чем обещаю.
При этих словах Макс с улыбкой посмотрел мне в глаза.
Взорвали. Макс затянулся первым.
Папироса потрескивала.
Ольховский долго держал дым в легких.
