— Выдыхай, поэт! Саш, паровоз будешь?
Пока Макс выдыхал в меня дым, Ольховский отчаянно жестикулировал, пытаясь показать, что тоже хочет паровоз.
— Сам тяни, поэт. Но, но, после меня.
Докурили. Я сидела в кресле и не могла пошевелиться.
Говорить я после этого тоже обычно не могла.
Между Максом и Ольховским проскакивали электрические разряды враждебности.
— Ну, расскажи нам что-нибудь о поэзии.
В его просьбе чувствовался вызов. Ольховский, кажется, этого не понимал, он будто взлетел куда-то к покрытому плесенью потолку:
— Поэзия — это квинтэссенция человеческого существования.
Он прикрыл веки и гудел, как будто читал мантру.
— Она передается от поколения поколению, как горячие угольки в ладонях.
Макс сосредоточенно кивал.
— Поэзии мало.
— Мало, согласен, больше не было.
Ольховский даже не услышал ответной реплики.
— Она сжигает кожу, сжигает папиллярные узоры, линии судьбы и жизни, но она дышит! Шри Ауробиндо называл Шекспира парабрахманом, «ограничившим самого себя именем и формой Шекспира»…
— Ауробиндо — чувак! Душка, безусловно! «Бог создатель — абсолютный Шекспир существования», — Макс снова мне улыбнулся. — Кстати, Шекспир тоже марихуану покуривал.
— Эта интерпретация семьдесят шестого сонета довольно спорная.
Мальчики явно не могли расслабиться. Мне казалось, это из-за меня.
— А соскоб с его трубок?
— Саш, ты че молчишь?
— Говорят, что Шекспира вообще не было. То есть, Шекспир — это был совсем не Шекспир.
— Ну, конечно. Это же был парабрахман, — Макс заржал.
— Абсолютный Шекспир существования.
Я не заржала. Я откинула голову и улетела.
Придя в себя через какое-то время, я пошла обследовать книжные полки. Макс лежал на кровати, глядя в потолок. Ольховский сидел, прислонившись к стене.
В буфете, на застекленных полках, хранилась посуда, маленькая пачка индийского чая и книги.
Самиздатовский Шри Ауробиндо в зеленом переплете (я уже поняла, что они его недавно читали), Эдгар По, Амброз Бирс, несколько томов Бальзака и «Улисс» Джойса. Рядом валялись инструменты и всякий хлам — молоток, плоскогубцы, магниты, тряпки, болты, алюминиевые шашечки и огромный девятидюймовый гвоздь.
В коридоре послышались шаги, торопливые, казалось, что человек почти бежит.
Наконец, тень заслонила дверной проем. Макс вскочил и обнял за плечи вошедшего:
— Митчелл, ты? Что-то ты так долго.
— Я, блядь, долго. Курить не надо было. Долго. А этого мудака вообще убить мало. Ну че, привезла она?
— Да, все нормально. Довезла, все в порядке, успокойся.
— Что нормально? Довезла… А могла бы не довезти. Пиздец, блядь, че творят!
Он повернулся к Ольховскому:
— Нахуя ты это все девке скинул?
— Скажите спасибо, что я вообще с этим связался. Кольчевский, тот сразу отказался. Вы меня вообще благодарить должны. Я все правильно сделал.
— Че ты на Кольчепу наезжаешь? Сам зассал! Скажи, зассал. Правильно, блядь, он сделал, пидорас.
— Митчелл, успокойся, не трогай Андрюшу. Андрюша молодец, все организовал.
— А если бы она на Казани не появилась? Какого ей вообще тебя было слушать — на Казань переться!
— Да ей некуда больше было, по любому… Потусовалась бы день по Питеру — все равно бы пришла.
— А если бы назад постопила? Ну ты, блядь, мудак! Если бы ее на границе взяли, она бы все равно тебя первого сдала!
— Не взял бы ее никто! Никогда! Я тебе говорю — он без запаха! Его ни одна собака не учует. В лаборатории определить невозможно, в растворе — ноль! Ничего! Одна вода!
— А че-ж ты сам-то зассал?
— Блядь, поехали по второму кругу! Заебали, все, Митчелл, хватит! Давайте лучше посмотрим, что там у нас есть.
И тут все они одновременно вспомнили о моем существовании. Я уже догадывалась, о чем идет речь, но еще не могла сообразить, чего от меня ждут.
— Рюкзак давай, — Ольховский говорил почти шепотом.
Наконец он сам схватил рюкзак и стал выбрасывать оттуда вещи. Достал мишку и бросил его на стол.
Стол был покрыт желто-зеленой скатертью в коричневую клетку, такой шершавой, что противно было провести по ней рукой. На нем стояла большая жестянка из-под кофе, в которой хранились сухари, сахарница и заварочный чайник. Над столом висело еще несколько угроз администрации. Слева приклеена была порнографическая картинка, на которой изображен был молодой человек в СС-овской форме, перед которым на коленях стояла черноволосая красотка и делала минет.
— Давай, что ты ждешь? Поэт… Показывай, что там внутри.
Ольховский достал нож и воткнул его в игрушку.
Сделал разрез. Митчелл и Макс склонились над столом.
— Действительно, гранулы. Прикольно. Интересно, кто из них такое придумал?
— Меньше знаешь — крепче спишь. На сколько, ты говорил, эту гранулу разводить?
— Пятнадцать литров.
— Да ты гонишь. Давай, хотя бы десять.
— Лучше не экспериментировать. Дозировка должна быть очень точной.
— Тебя не спросили, поэт. Ты хотя бы раз в своей жизни «белый» разводил? Так вот и не пизди. Иди лучше сделай кипяченки полведра.
— Полведра — это пять литров.
— Не ссы, тебе говорят. Мы кропалик располовиним — как раз на полведра. Нахуя нам ведро, мы потом заебемся его фасовать тут.
Митчелл извлек из кармана шприц и поднял его к свету:
— И зачем он с такой толстенной иглой взял, скотоубийца?
Митчелл сунул шприц Ольховскому и подошел к мишке.
— Баночка есть? Вот эта подойдет.
Он выбросил сухари из кофейной банки прямо на скатерть.
Пока Ольховский с Максом возились на кухне, Митчелл аккуратно пересыпал гранулы в кофейную баночку.
У меня немного кружилась голова. Я прилегла. За кроватью стояла этажерка, на которой помещались шахматы. Белые были все, у черных не хватало две ладьи и двух пешек. Пешками, видимо, служили магниты. Одной ладьей был маленький бронзовый дракончик с круглой пастью и косыми глазами, второй ладьей — зажигалка Zippo, на которой был выгравирован летящий кондор.
Митчелл с Максом что-то грели, крошили, спорили.
Я взяла со стола распотрошенного мишку и вернулась в кровать, прижимая его к себе. Хотелось плакать. У меня так бывает через какое-то время после того, как я покурю.
