Шериф Иден заранее предупредил Генри о том, что если в течении ближайшего времени следствие не найдёт виновного, тогда неизбежно возникнет серьёзный риск того, что полиция задержит сразу двух главных подозреваемых, чтобы иметь возможность допросить их “с пристрастием”. От одной только мысли о возможности подобного по моему телу пробегал холод, и всё же я была уверена в том, что шериф Иден и Тэн Бенсон сделают всё возможное, чтобы доказать невиновность Генри. Я предпочитала верить в это, чем думать о том, что развитие столь устрашающего дела может пойти по кривому пути. Во всяком случае, напряжение не только в нашей семье, но и на всей нашей улице, начало чувствоваться как никогда. Даже Фултоны перестали высовываться из своего дома, чтобы в очередной раз поглазеть на кучку наркоманов у гаража Миши и в миллионный раз обсыпать их угрозами вызова полиции, что было совсем уж необычно.
…Сегодня я отчего-то заметно сильно устала. Возможно дело в мрачной октябрьской погоде (как бы я хотела в это верить! но ведь это не так!). Мне определенно необходимо было выспаться, так что я незамедлительно отправилась в кровать, не дожидаясь, пока мой желудок справиться с только что проглоченным ужином.
Наступил вторник, двадцать первое число октября…
…Десять лет, три месяца и двадцать один день…
Я поднялась с постели в половину шестого и, чтобы не будить соседок, решила отклонить свою громкую зарядку, и ограничиться пробежкой. Привычный маршрут: выбежать на улицу Пени, добежать до её конца, завернуть направо, вновь добежать до конца и снова завернуть направо, чтобы в итоге врезаться в нашу улицу, которая не дает тебе право выбора – бежать можно только направо, мимо заброшенных домов, дома Фултонов, Расселов, Генри, родительского и стоящего напротив него дома мистера Гутмана… У последнего я остановилась, заметив на верхнем этаже, в мастерской художника, тусклый тёплый свет. Я знала, что этот свет издаёт лампа с восковой свечой, привычно стоящая на знакомом подоконнике, но, посмотрев на наручные часы и оценив всё ещё густой уличный мрак, до сих пор не рассеявшийся после тёмной ночи, никак не смогла объяснить столь раннее, а может быть и позднее явление.
Подумав немного, я наконец решилась распахнуть скрипящую калитку и войти во двор мистера Гутмана.
Пар изо рта плотной струной рассекал прохладный воздух передо мной, а вспотевшая спина заранее начала опасаться прохлады и покрылась мурашками прежде, чем успела ощутить на себе пальцы осеннего рассвета.
На сей раз я не успела постучать – Олаф Гутман открыл передо мной дверь прежде, чем я взошла на третью, последнюю ступеньку его крыльца. Это заставило меня удивиться ещё больше, отчего я машинально замерла на месте.
– Доброе утро, – первой начала я, но сразу же осеклась, поняв, что мой голос, трещащий в предрассветной прохладе, звучит неестественно громко. Из-за спины мистера Гутмана лился тёплый свет, исходящий откуда-то из глубины дома, из той самой комнаты, которая в доме моих родителей служила гостинной.
– Доброе утро, – глухо и приветливо поздоровался мистер Гутман. – Я увидел тебя, когда ты была ещё в начале улицы. Почему-то я знал, что ты захочешь ко мне зайти, – посторонился в сторону художник, пропуская меня внутрь своих лабиринтов.
– В начале улицы даже я не знала о том, что захочу к Вам зайти, – едва уловимо ухмыльнулась я.
– Я тебе ещё не показывал свои картины, – аккуратно прикрыв за мной входную дверь, произнёс старик. – Ты видела лишь немногие из тех, которые стояли в мастерской.
С этими словами мистер Гутман начал подниматься по лестнице, по уже известному мне маршруту к его мастерской. Не говоря ни слова, я пошла за ним.
Так, в полном молчании, мы поднялись в мастерскую. Я думала, что мистер Гутман захочет включить свет, чтобы у нас была возможность рассмотреть картины в полной мере, но вместо этого он взял со подоконника фонарь с вставленной в него свечой и повёл меня в соседнюю комнату. Здесь на стенах были развешаны картины, которые, из-за полного отсутствия света, не представлялось возможности рассмотреть, как и те картины, которые на специальном креплении заняли своё место в центре комнаты.
Художник передал мне один-единственный источник света – свой фонарь – и я не удержалась от вопроса:
– Почему мы просто не можем включить свет?
– Ты ведь хочешь увидеть каждую картину отдельно, а не все сразу, – приглушённо ответил мистер Гутман, после чего развернулся и направился к окну.
Несколько секунд простояв неподвижно, я наконец приподняла фонарь и поднесла его к ближайшей картине. Это был вид из бокового окна мастерской художника: я, Нат и Коко загораем на белоснежных лежаках, которые вытащили этим жарким июлем на передний двор. Увидев до боли знакомую картину и даже почувствовав лучи палящего солнца на коже, я криво ухмыльнулась тому, какой же беспечной я могу выглядеть со стороны.
Взбудоражившись от увиденного, к следующей картине я переходила с ещё бóльшим любопытством.
Родительский дом, напротив которого по возрастанию разлеглись шестеро детей. Мне несложно было найти себя среди них – самая последняя и единственная с закинутой ногой на колено. Я отлично помню этот день. Дети расстелили перед домом три пледа и провалялись на них до полудня, в ожидании приезда тёти Изабеллы, которая – обязательно! – должна была привезти нам подарки из далёкой Аргентины, в которой она провела целых три летних недели вместе со своим сыном, нашим кузеном Джеком, который по приезду наверняка будет без устали рассказывать нам и особенно моим братьям о гáучо и о том, как оседлал самого настоящего мустанга…
(*Гáучо – социальная, в том числе иногда и субэтническая группа в Аргентине, Уругвае и штате Риу-Гранди-ду-Сул в Бразилии, близкая по духу американским ковбоям).
На следующих картинах были изображены соседские дома: дом Расселов, из окон которого виднеются в розовых платьицах три девочки – две шоколадные и одна молочная; дом Фултонов, подбоченившись стоящий напротив громадной клумбы, которую облюбовал помечать наш пёс Рикки; отцовский гараж, прислонившись к которому и запрокинув голову, с бутылкой в руке сидит Миша; мастерская отца, с тёмными окнами и заросшая кустарником старых роз; и, наконец, вереница из чудаковатых заброшенных домов. Здесь было всё и все составляющие нашей улицы – художник даже свой дом и себя в окне мастерской напротив белоснежного мольберта нарисовал. Но при этом здесь не было ни Элизабет, ни Хлои, ни Чейза Уоррена. Фултоны и Ширли были, а их не было. Я спросила об этом, поинтересовавшись, почему он изобразил недавно переехавшую на нашу улицу Коко загорающей на лежаках вместе со мной и Нат, а Чейза, Элизабет и Хлою не изобразил. Пожав плечами, мистер Гутман ответил, что он никогда не расходует краску на то, что не является чем-то важным для его души, отражение чего он неизменно находит в виде из окна своей мастерской. По его словам, те люди, которых он не написал в своих картинах, ничто иное, как всего лишь выбеленные пятна на полотне, место которых однажды перестанет пустовать – со временем они закрасятся акварелью.
