Услышав это, я, вспомнив нарисованный им портрет моей матери, сжала кулаки, но лишь спустя минуту решилась на новый вопрос:
– Вы очень много красок израсходовали на портрет моей матери… Почему?
Я так же искренне хотела узнать ответ на свой вопрос, как и страшилась его услышать. Не знаю почему. Возможно я прекрасно понимала, что излишние знания приносят излишнюю тягость. Однако я всё равно озвучила терзающий меня вопрос и теперь ожидала ответа.
Прошло не меньше двух мучительно немых минут, прежде чем мистер Гутман заговорил.
– Я женился на женщине, которую разлюбил на следующий день после свадьбы, когда она призналась мне в том, что спустя месяц после нашего обручения, когда я ненадолго отлучился в Голуэй, чтобы заработать деньги на своих картинах, которые в итоге и заработал, она предалась любви с одним из моих знакомых. Ей было безумно стыдно и она мучала себя рыданиями… Мне было жаль её и нашей преданной любви, из жалости же я её и простил. Но “простить” и “забыть” – это слова, которые не всегда ходят одной дорогой… В тот год я впервые увидел твою мать. Молодая женщина невероятной красоты, она уже была замужем за твоим отцом, но я даже не подозревал о том, что на момент нашего знакомства она была беременна. Когда весной по нашей улице разнеслась новость о том, что Стелла Грэхэм родила первенца, я не мог поверить в то, что такая хрупкая, я бы даже сказал утончённая женщина, так ловко скрыла своё положение под зимними куртками и слоями кофт. Но факт оставался фактом… Я безумно хотел детей, однако моя жена долгое время не могла забеременеть, а когда это произошло, Стелла Грэхэм была уже на шестом месяце беременности вторым своим ребёнком. Моя дочь, будь она сейчас жива, была бы ровесницей твоей сестры Пени… Тиффани едва исполнилось два, когда мы с женой бесповоротно устали. Она устала от того, что я так и не смог воскресить к ней любовь, я же устал от того, что она ежедневно требовала от меня невозможного. Зачастую женщины сложно переживают нелюбовь и относительную бедность. В нашем же случае сошлись сразу два понятия. Она видела, каким взглядом я смотрю сквозь неё и каким смотрю на беременную уже третьим ребёнком соседку. Я не изменял жене даже мысленно, но я не мог скрывать своей нежности к другой женщине, которая не замечала в моём отношении к ней ничего кроме соседской любезности. Впрочем, для любой нормальной жены подобный психологический блок мужа уже является непростительным грехом. В итоге она начала тайно встречаться с успешным финансовым аналитиком, а уже спустя три месяца их встреч, когда Тиффани было ровно два года и два месяца, она ушла к нему, забрав с собой нашу единственную дочь. Ровно через год и один день после её побега Тиффани заболела и умерла. Я узнал об этом на следующий день после произошедшего: мне даже никто не говорил о том, что моя Тиффани, перед тем как покинуть нас, на протяжении целой недели страдала от жестокого заражения… С тех пор я стал затворником… – мистер Гутман замолчал, и сквозь первые утренние сумерки мои привыкшие к темноте глаза заметили, как сжались его пальцы, лежащие на его предплечьях. Я думала, что художник больше уже ничего не скажет, как вдруг он неожиданно продолжил. – После полученной травмы я не выходил из дома ровно полтора года. Я в буквальном смысле был убит горем… Стелла пришла на порог моего дома накануне Рождества. Она уже была матерью двух крепких сыновей и прелестной дочери, и в тот момент стояла передо мной с невероятно огромным животом, не помещающимся под её тёплой курткой и обтянутым красивым молочным свитером. На сей раз её последние “зимние” месяцы беременности невозможно было не заметить, но тогда ещё никто не знал, что она ожидает рождения сразу троих младенцев. Стелла протянула мне пирог и пригласила меня встретить Рождество в кругу её семьи. Естественно я отказался, но тогда я наконец решился попросить её позировать мне. Она согласилась, и в конце следующего месяца я закончил её портрет, закончив работу за неделю до её родов.
– На том портрете, который я у Вас видела, мама была беременной нами? – мои глаза округлились.
– Невероятно красивая женщина… – тихо обернувшись ко мне, жуя губы от неожиданности своего признания, тяжело выдохнул мистер Гутман. – Беременность красила её так, как не красила ещё ни одну из женщин на этой грешной земле. Я влюбился в неё по уши. Не смотря на то, что она была младше меня на семь лет, не смотря на то, что она уже была замужем и обожала своего мужа, не смотря на то, а может быть даже отчасти из-за от того, что она была матерью шести детей… Когда Хьюи, Мише и тебе исполось полгода, она принесла тебя показать мне. Ни твоего брата и ни твою сестру, а именно тебя. Я спросил её, почему она решила показать мне именно тебя, и в ответ она сказала, что не только из тройни, но из всех её детей именно этот её ребёнок вырастет бойцом. Не знаю, почему она так сказала, но ты в тот же момент сжала её палец и начала упрямо ёрзать на её руках. Спустя неделю, когда Стелла вновь пришла ко мне с пирогом от Амелии, я стойко и лаконично признался ей в любви, после чего попросил её больше никогда ко мне не приходить… Прошло пять лет, и я вспомнил о том, как однажды Стелла приносила мне показать тебя. Это произошло в тот день, когда ты прибежала в мой двор за мячом своих братьев. Я спросил тогда тебя, возьмёшь ли ты его из моих рук, и ты ответила, что возьмёшь… Твоя мать оказалась права, разглядев в тебе бесстрашие и силу ещё в первые месяцы твоей жизни… Она всегда была права. Даже в том, что больше никогда ко мне так и не пришла, исполнив мою же просьбу… Когда я увидел твоего отца рыдающим во дворе вашего дома, я сразу понял, что произошло. Спустя неделю после похорон я пришёл к ней на могилу… Это был последний раз, когда я с ней общался. С тех пор я больше её не тревожил своей любовью.
– Моя мама стала косвенной причиной Вашего развода с женой? – замерла я.
– Красота – страшная сила. Я уверен, что ты знаешь, что такое страх, но тем не менее ты даже представить себе не можешь, каким страхом для окружающих наделила тебя твоя мать, передав тебе даже бóльшую красоту, чем обладала сама. Ты даже не представляешь, как страшно рядом с тобой бывает твоим близким, особенно твоему отцу, и даже не догадываешься, как страшно может быть тем, кому ты однажды позволила на себя посмотреть. Им лучше было бы выколоть себе глаза, чтобы никогда не видеть тебя, чем теперь, после того, как они смотрят на тебя в упор, осознавать, что однажды ты рискуешь исчезнуть из поля их зрения.
– Смотря на меня, Вы хотите выколоть себе глаза? – гулко сглотнув, спросила я, сделав упор на слово “хотите”.
– Мои глаза уже давно в безопасности – они навсегда ослеплены горем от потери дочери, пленительной красотой твоей матери и безжалостным потоком времени, – мистер Гутман вдруг замолчал, а затем продолжил неожиданно более выразительным, буквально рисующим краски тоном. – Но насколько большие и насколько зоркие глаза у того мужчины, который смотрит на тебя сейчас! – я в очередной раз гулко сглотнула, вспомнив о бездонно глубоких и чрезмерно больших аквамаринах вместо глаз Дариана (художник видел Его из своего окна, но даже на таком расстоянии он рассмотрел ИХ красоту), как вдруг мистер Гутман спросил. – Неужели тебе совсем не жаль чужого зрения?
– Я не могу жалеть обо всём и тем более не могу жалеть всех. – Непоколебимо ответила я, всё сильнее сжимая фонарь в своих руках и ощущая, как от напряжения к моему горлу медленно и больно подступает тугой ком.
