С именем и возрастом мне помог разобраться паспорт, в остальном мне неоткуда было ожидать помощи. За месяц меня так никто из знакомых или близких и не нашёл.
С сотрясением мозга третьей степени, трещиной в двух правых рёбрах и гематомами по всему телу, я провела в больнице тридцать дней – первые пять из них в коме – но мои родственники так и не объявились. Ни одного знакомого человека. Ни одного… Меня так никто и не разыскал.
Зато уже спустя неделю моего пребывания в больнице, на второй день после моего выхода из комы, в мою палату вошёл Патрик Ламберт. Высокий, стройный мужчина с голубыми глазами и аккуратно уложенными волосами цвета топлёного шоколада, он явился ко мне в сером костюме очевидно дорогого бренда. Ему шёл сорок первый год, но уже тогда он не выглядел на свой возраст.
Этот мужчина знал, кто я такая. Он сразу обратился ко мне по имени – Изабелла Палмер. Однако, к моему разочарованию, которое едва не утопило мою душу в своей глубине, помимо моего имени и моего рода деятельности этот человек ничего обо мне больше не знал. Он не знал ни откуда я родом, ни моих родственников, у нас даже не было ни единого общего знакомого. Патрик Ламберт оказался представителем какой-то галереи, о которой, как мне казалось, я слышала впервые. По его словам, за неделю до моего попадания под колёса такси, я заключила с этой ныне неизвестной для меня галереей контракт, согласно которому я должна передать её владельцу три свои неизвестные, нигде прежде не выставлявшиеся работы. Оказывается, я была художницей. До выполнения же мной моих обязательств, согласованных неизвестной галереей со старой мной, оставалось всего немногим больше одного месяца, а я даже не могла вспомнить того, действительно ли я умею рисовать.
Всё, что я знала о себе к моменту выписки из больницы, это то, что меня зовут Изабелла Палмер и, не смотря на свою моложавую внешность, которая настойчиво твердила окружающим о том, что мне не больше тридцати пяти лет, судя по паспорту, уже через неделю мне всё-таки должно было исполнится сорок четыре года, и ещё, исходя из слов Патрика, я была профессиональной художницей.
Помимо этой информации у меня в рукаве было ещё три очень важных момента: моё лечение было целиком покрыто моей же страховкой (оказывается она у меня есть!), в моём паспорте значился адрес (место моей прописки) и у меня в сумке лежала связка неизвестных мне ключей.
Пока я лежала в больнице, Патрик приходил ко мне четырежды, исключительно по пятницам, всякий раз принося мне корзины фруктов, которыми я заедала образовавшееся в своей грудной клетке одиночество, размером с неустанно расширяющуюся чёрную дыру. Мне казалось, будто амнезия – это не самое страшное, что со мной произошло. Словно где-то в мире существовало нечто более страшное, ещё неведомое мне, что уже произошло именно со мной, но о чём я ещё даже не догадывалась…
Моя душа рвалась в клочки от неведения…
Патрик стал моим первым знакомым в моей новой и неизведанной никем жизни.
В день моей выписки он пообещал приехать за мной и отвезти меня по указанному в моём паспорте адресу, и он сдержал своё обещание, не опоздав к моменту моей выписки ни на секунду.
Адрес, по которому он меня доставил, принадлежал дому, в котором могли себе позволить проживание далеко не самые бедные жители Нью-Йорка. Увидев его, я вся задрожала от страха перед неизвестным, хотя и старалась держаться стойко при своём новом знакомом.
Патрик, как и обещал, отправился на поиски правды со мной.
Зайдя внутрь дома, мы подошли к швейцару и Патрик спросил у него, не знает ли он, кто я такая. Швейцар, молодой парнишка по имени Кевин, узнал меня. По его словам, три месяца назад я купила в этом доме квартиру под номером семьдесят семь, но прожила в ней всего две недели в начале мая, после чего я здесь больше не появлялась.
Выслушав швейцара, мы с Патриком поднялись на двадцатый из тридцати этажей, и я передала своему напарнику связку неизвестных мне ключей, которые сразу же подошли к замочной скважине квартиры №77. К моему разочарованию и одновременно к облегчению, Кевин не ошибся: в квартире и вправду никто не жил. Отсутствие хозяина было заметно невооружённым взглядом.
В компании Патрика я обследовала новую локацию неизвестной мне моей же жизни. Все комнаты квартиры – прихожая, раздельный санузел, гостиная совмещённая с кухней, отдельная гардеробная комната и спальня – были очень просторными. Даже слишком. Ощущение пространства создавали не только высокие потолки и панорамные окна, но и минимум мебели, будто я в своё время купила только основное: кухонный гарнитур с барной стойкой вместо полноценного стола и кухонную технику, несколько стульев, диван и журнальный стол для гостиной, кровать и комод в спальню.
В гардеробной нашлась какая-то одежда, по которой можно было судить о том, что я предпочитаю строгий стиль, в холодильнике обнаружились пельмени, по сроку годности и качеству которых можно было сказать, что они уже испортились и, судя по всему, я не была привередлива в еде.
– Наверное готовить не умеешь, – ухмыльнулся Патрик, и я улыбнулась ему в ответ.
Как оказалось позже, готовить я всё-таки умела. И делала это превосходно. Особенно любила выпекать пироги и сооружать торты, словно в моей прошлой жизни было достаточно поводов, чтобы заниматься выпечкой и глазурью. Но, что самое странное, я наизусть помнила рецепты со всеми их пропорциями. Почему? Зачем моя память сохранила именно рецепты? Я не знала. Но точно ощущала, что ни кондитером, ни поваром я никогда не была, хотя у меня и было чувство, словно прежде я готовила больше, чем могла бы съесть одна. В моей готовке словно было сбито чувство меры. Поэтому первое время мне приходилось выбрасывать в мусорку то, что я не успевала съесть из собственноручно приготовленного, и всё равно я продолжала готовить больше, чем мне было необходимо, никак не в силах отрегулировать пропорции ингредиентов в своей голове. Может быть когда-то я готовила для каких-нибудь голодающих? Иначе как объяснить мои апартаменты и успешную карьеру художницы, никак не вяжущиеся с пристрастием к готовке?
Мои соседи оказались совершенно отстранёнными и бесконтактными людьми, запертыми в своих тесных офисах днём и дорогих апартаментах ночью. Из всего дома меня не знала ни единая душа. Я словно оказалась не в том месте, не в то время, совсем одна, вдали от своего настоящего дома и настоящей жизни.
…Мне не оставалось ничего, кроме как работать.
Уже через три недели я должна была передать картинной галерее три свои работы. В гардеробной комнате я нашла несколько картин со своей подписью (по крайней мере точь-в-точь такая же роспись, как и на картинах, стояла у меня в паспорте, значит, картины были моими). Я ещё не скоро научилась вырисовывать свою мудрёную, красиво закрученную роспись, однако со временем и это у меня получилось.
Изучив же те немногочисленные работы, которые мне остались от прошлой меня, я примерно поняла, как именно и что я прежде рисовала. Странно, но оказалось, что я многое помнила о живописи: стили, направления, школы, художники – всё проносилось у меня в голове словно разноцветные стёклышки калейдоскопа.
