Здесь же, возле картин, я обнаружила ящик с красками и холсты. Впоследствии именно это меня и спасало. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год я, не переставая, работала…
За три недели я нарисовала вместо трёх сразу восемь картин – итог бессонницы и нежелания выходить на шумные улицы Нью-Йорка. Не знаю, как это у меня получалось, но в те дни я рисовала без остановки. В конце месяца Патрик с трудом помог мне выбрать три лучшие работы. По его мнению, ни одну из моих картин нельзя было оставлять без внимания. Мне тогда казалось, что он льстил.
Отдав картины Патрику за неделю до обозначенной в контракте даты, в тот же день я нашла сейф, спрятанный в стенке своего кухонного гарнитура. Сначала в качестве ключа я ввела дату своего рождения, но она не подошла, и тогда я ввела цифры 10201030. Не знаю почему они пришли мне в голову и до сих пор не могу даже предположить, что бы они могли означать, какой смысл нести, но они подошли. Ещё одно доказательство того, что я нахожусь в своей собственной квартире.
С замиранием сердца я осмотрела содержимое сейфа. Водительское удостоверение, документы на автомобиль и ключи от него, документы на владение квартирой, в которой я в данный момент проживала, и прочие немаловажные документы с моим именем, но, что меня поразило, и впоследствии неоднократно спасло, это пятьдесят пять тысяч долларов наличными.
Итак, у меня была собственная недвижимость недалеко от центра Нью-Йорка, собственный автомобиль и собственный сейф с пятидесятью пятью тысячами. А ещё я знала точную дату своего рождения и своё полное имя… И всё равно меня ожидали десять лет и девять месяцев кромешного одиночества. Ни семьи, ни друзей, ни знакомых, ни врагов. У меня не было никого. Только Патрик, с которым мы регулярно, один раз в месяц, выпивали пиво в баре за углом. Мне пришлось буквально начинать с нуля. Словно я вовсе и не прожила свои сорок четыре года. Словно прожила тридцать, от силы тридцать пять лет, и в моей жизни не произошло ничего особенного или действительно стоящего, о чём мне бы стоило не забывать. Мне будто дали чистый лист с красками и сказали одно-единственное слово: “Рисуй”. И, чтобы не сойти с ума, я приступила к этому процессу, за первый год своего кромешного одиночества ни разу не притронувшись к цветным краскам. Только чёрный, белый и их немногословные оттенки. Другие цвета перестали для меня существовать вместе с моей прошлой жизнью, которая, как подсказывало моё мироощущение, было слишком хорошим, чтобы я имела право его забывать. Но я забыла…
Я помнила рецепты вплоть до мельчайших пропорций, постепенно вспомнила как рисовать, но Нью-Йорк я так и не смогла вспомнить. Ни единая улочка или место, даже самое популярное среди туристов и горожан, не казались мне хоть немного знакомыми. Год за годом я поражалась тому, что город, в котором я жила прежде, чем утратить свою память, сейчас казался мне не просто чужим, но даже враждебным. Первые несколько лет моя дезориентация в Нью-Йорке никак не хотела рассеиваться, однако прошли ещё годы и этот город всё-таки стал “моим”. Не родным, не близким, не любимым, но моим.
Те картины, которые я по контракту передала галереи спустя три недели после моей выписки из больницы, неожиданно произвели фурор у местной публики. Найдя же свой сейф, я смогла вернуть Патрику деньги, которые он мне одолжил, когда помог мне отыскать моё место жительства.
Первые, самые страшные месяцы, я жила исключительно на найденные деньги, но вскоре владелец популярного выстовочного зала, организатор аукционов и, по совместительству, старый друг Патрика, проникся моим творчеством и мы стали сотрудничать. Даже подписали выгодный для меня контракт, однако наше сотрудничество продлилось всего полтора года. Я вынуждена была разорвать с этим человеком деловые отношения из-за его домогательств и, в итоге, вновь начала жить за счёт заначки из сейфа. Узнав о произошедшем от кого-то из наших общих знакомых (к тому времени у меня в Нью-Йорке уже появились знакомые), Патрик расторгнул дружбу с тем человеком и вновь пришёл мне на помощь. Незадолго перед этим он стал владельцем той самой галереи, в которой выставлялись мои первые картины. Можно сказать, что тогда он пришёл к вершине своей славы, которую до сих пор не покидал.
Мои картины вновь начали выставляться и продаваться в “уже его” галерее, и мы с Патриком стали видеться чаще, чем один раз в конце месяца в баре за углом моего дома.
Вскоре я заметила, что мой друг ко мне неровно дышит. Мне это не понравилось и я не скрыла этого. Патрик был женат, и хотя я была в курсе того, что он был несчастлив в браке, сам факт того, что за мной может ухаживать женатый мужчина, казался мне аморальным и в первую очередь именно с моей стороны.
Патрик выслушал мои убеждения невозмутимо и так же невозмутимо продолжил делать мне комплименты, приглашать меня на чашку кофе и иногда дарить одну или три алые розы. Он сказал мне, что ему просто хочется иногда проводить время с красивой и умной женщиной, которая называет его по имени, а не по фамилии. Немного подумав, я всё-таки стала для него понимающей подругой, способной с благодарностью принять комплимент, цветок и оплату за кофе. Я просто удовлетворяла его естественные потребности быть приятным мужчиной для женщины, которая ему приятна. И просто не могла подставить того, кто всё это время протягивал мне обе свои руки для безвозмездной помощи.
Трагедия его брака была проста и сложна одновременно. Он не мог простить жену за измену. Несколько лет назад он случайно узнал о том, что у неё был серьёзный роман с его бывшим подчинённым. Этот роман продлился целый год, а Патрик узнал о нём лишь после того, как всё закончилось и прошли годы. Патрик решил сохранить этот брак ради их пятилетнего сына, однако охладел к своей супруге настолько, что в конце концов перестал выносить её присутствие в своей жизни.
Спустя три года после того, как я вернулась в галерею, которая теперь принадлежала Патрику, он развёлся. Его сыну тогда было всего десять лет, но, как ни странно, он понял решение отца. Возможно потому, что он видел, как его мать, всё это время упорно играющая роль жертвы, уже спустя месяц после развода с мужем завела новые отношения и в течении следующих пяти лет сменила с десяток мужчин разных мастей и социальных статусов.
На момент развода Патрика мой паспорт упрямо утверждал, что мне исполнилось сорок девять лет. Значит, прошло пять лет, а я так никого и не нашла, и меня тоже никто не нашёл. Новые знакомые, коллеги, соседи и никого из “старых добрых” друзей. Мысль о том, что я никому не нужна, теперь посещала меня ежедневно, и всё же где-то в глубине души я ощущала, что это всё неправда, что где-то есть как минимум один человек, который ожидает моего возвращения… Я так сильно хотела в это верить, что выдумала эту ложь, чтобы утешить себя за пятничной бутылкой пива в баре старика Джо. И это работало… Я буквально жила ради этого одного-единственного, выдуманного моим воспалённым и уставшим от попыток вспомнить подсознанием, Человека, который будто бы где-то на краю света ожидал моего возвращения, и которого на самом деле не существовало, как и того края света, где Он мог бы меня ждать… Как же я была одинока!.. Этого никто и никогда не сможет понять и, к сожалению, отнять у меня. Я бы отдала всё на свете, чтобы забыть об этом одиночестве, о его пожирающей силе, о его пугающей пасти, пережёвывающей меня всю без остатка ежедневно, ежечасно. Я была совершенно одна в большом мире, большом городе, большом доме, большой квартире… Такая маленькая во всём таком большом. Везде и всегда. Одна-одна-одна…
