91 Вышеприведенные цитаты дают более или менее полное представление о взглядах Дионисия и Августина: зло само по себе не существует, ибо оно есть умаление блага, которое одно только и существует. Зло представляет собой vitium, злонамеренное использование вещей в результате ложных решений воли (слепоты, вызванной дурными желаниями, и т. п.). В связи с приведенным выше местом из Дионисия великий теоретик церкви Фома Аквинский говорит следующее:
Одна противоположность познается через другую, как тьма – через свет. Следовательно, и зло необходимо познается через природу блага. Затем, ранее уже было говорено, что благо желанно всем, и, коль скоро каждой природе желанно собственное бытие и собственное совершенство, из этого необходимо следует, что бытие и совершенство какой бы то ни было природы суть благо. Отсюда понятно, что зло никак не может быть усвоено ни бытию, ни форме, ни природе. Поэтому то, что именуется злом, суть [просто] указание на отсутствие блага
[66].
Зло не суще, тогда как добро – суще
[67].
Что всякий деятель действует целесообразно, явствует из того, что всякий деятель стремится к чему-то определенному. Но то, к чему деятель определенно стремится, должно быть подходящим для него: ведь он и стремится к этому ради слаженности с ним. Но подходящее кому-то является для него благом. Следовательно, всякий деятель действует ради блага
[68].
92 Фома сам ссылается на аристотелевское «белее то, что меньше смешивается с черным»
[69], не учитывая, однако, того, что обратное – «чернее то, что меньше смешивается с белым» – не только столь же справедливо, что и первое утверждение, но и логически эквивалентно ему. Также он мог бы упомянуть, что не только тьма познается через свет, но и, наоборот, свет познается через тьму.
93 Поскольку реально лишь то, что действует, то, согласно Фоме Аквинскому, лишь благо реально в смысле «существования». В своей аргументации, однако, он вводит понятие блага, равнозначного «удобному, достаточному, соответствующему, подходящему». Таким образом, «omne agens agit propter bonum» следует переводить как «всякий деятель действует ради того, что ему подходит». Именно так поступает и дьявол, как все мы хорошо знаем. Он также стремится к совершенству, но не в добре, а в зле. Тем не менее едва ли можно заключить, что его стремление ко злу в сущности есть благо.
94 Очевидно, зло может быть представлено как умаление блага; однако при такой логике с равным успехом можно сказать: температура арктической зимы, при которой у нас мерзнут носы и уши, относительно говоря, лишь ненамного ниже температуры на экваторе. Ведь температура в Арктике редко опускается ниже 230 градусов над абсолютным нулем. Все предметы на земле «теплые» в том смысле, что их температура нигде – даже приблизительно – не достигает абсолютного нуля. Аналогичным образом, все вещи более или менее «благие»; как холод есть не что иное, как недостаток тепла, так и зло есть не что иное, как недостаток блага. Аргумент privatio boni остается эвфемистическим petitio principii независимо от того, чем именно считается зло: меньшим благом или следствием конечности и ограниченности сотворенных вещей. Из предпосылки «Deus = Summum Bonum» неизменно следует ложный вывод, ибо немыслимо, чтобы совершенное благо когда-либо могло породить зло. Оно просто сотворило более благое и менее благое (последнее непосвященный просто называет «плохим»)
[70]. Точно так же, как мы отчаянно мерзнем, хотя температура на 230 градусов выше абсолютного нуля, существуют люди и вещи, которые, пусть и созданы Богом, минимально хороши и максимально плохи.
95 Вероятно, именно из тенденции отрицать реальность зла возникла аксиома «Omne bonum a Deo omne malum ab homine». Утверждение, что тот, кто сотворил тепло, также сотворил и холод («благость малых благ»), явно противоречит истине. В данной связи мы определенно можем согласиться с Августином: все природы благи, однако недостаточно, чтобы их испорченность не была равно очевидной.
* * *
96 Едва ли кто-нибудь осмелится назвать то, что происходило и до сих пор происходит в концлагерях диктаторских режимов, «случайным отсутствием совершенства»; это прозвучало бы как издевательство.
97 Психология не знает, что представляют собой благо и зло как таковые; она их знает только как суждения об отношениях. «Благо» – то, что видится подходящим, приемлемым или ценным с определенной точки зрения, зло – этому противоположное. Если вещи, которые мы называем «благом», «реально» благи, то должно быть и плохое, злое, которое также «реально». Очевидно, что психологию здесь интересуют более или менее субъективные суждения, то есть психическая антитеза, которой невозможно избежать при назывании ценностных отношений: «хорошо» означает то, что не плохо, а «плохо» – то, что не хорошо. Некоторые вещи с определенной точки зрения представляют собой крайнее зло, то есть опасны. Также в человеческой природе имеются вещи, которые в высшей степени опасны и которые, таким образом, кажутся соответственным злом всякому, кто оказывается на их линии огня. Бессмысленно замалчивать такое зло, ибо это рождает лишь ложное чувство безопасности. Человеческая природа способна на бесконечное количество зла, причем злые дела столь же реальны, как и добрые – настолько, насколько человеческая психика способна дифференцировать их и выносить о них суждения. Только бессознательное не различает между добром и злом. В царстве психологии никто не знает, которое из них преобладает в мире. Мы надеемся, что преобладает добро, – просто нам удобно так думать. Никто не может сказать, что такое всеобщее благо. Никакое понимание относительности и шаткости наших моральных суждений не избавит нас от этих дефектов, и те, кто мнят себя превыше добра и зла, обычно оказываются злейшими мучителями человечества, ибо обезображены болью и страхами собственной болезни.
98 Сейчас как никогда важно не упускать из виду опасность зла, таящегося в нас. К сожалению, оно чересчур реально; именно поэтому психология должна настаивать на реальности зла и отвергать любое определение, рассматривающее его как нечто незначительное или вовсе несуществующее. Психология – эмпирическая наука, изучающая реальные вещи. Как психолог, я, таким образом, не имею ни желания, ни знаний углубляться в метафизику. Я вынужден вступать в полемику лишь там, где метафизика вмешивается в опыт и предлагает ему истолкования, не имеющие эмпирического подкрепления. Моя критика privatio boni имеет силу лишь в рамках психологического опыта. С научной точки зрения privatio boni, как должно быть очевидно всем, зиждется на petitio principii: в конце неизменно получается то, что было заложено в начале. Подобные аргументы лишены убедительности. Однако от того факта, что такими аргументами не только пользуются, но и в них искренне верят, нельзя отделаться просто так. Он доказывает изначально существующую тенденцию отдавать первенство «добру», причем делать это всеми доступными способами – подходящими и неподходящими. Таким образом, если христианская метафизика упорно цепляется за privatio boni, она тем самым дает выражение тенденции всегда преувеличивать хорошее и умалять плохое. Privatio boni может, следовательно, быть психологической истиной. Я не берусь выносить суждения по данному предмету. Я лишь должен подчеркнуть, что в сфере нашего опыта черное и белое, свет и тьма, добро и зло суть эквивалентные противоположности, один член которых всегда предполагает наличие второго.
