3. Агент как Логос, философская идея и абстракция телесного и личностного сына Божьего, с одной стороны, а с другой – динамической силы мыслей и слов.
294 Ясно, что эти три символа стремятся описать непознаваемую сущность воплотившегося Бога. Однако равно ясно и то, что они сильно гипостазированы: в ритуале используется не метафорическая, а реальная вода. Логос был в начале, и Бог был Логосом задолго до Вочеловечения. «Змей» подчеркивался потому, что офиты справляли свои евхаристические трапезы с участием живой змеи, не менее реальной, чем змея Асклепия в Эпидавре. Аналогично «рыба» – не просто тайный язык мистерии, но, как свидетельствуют исторические памятники, значит нечто и сама по себе. Более того, она приобрела свое значение в примитивном христианстве без какой-либо реальной поддержки со стороны письменной традиции, тогда как змéя, по крайней мере, можно соотнести с аутентичным изречением Христовым.
295 Все три символа суть феномены ассимиляции, которые сами по себе обладают нуминозной природой и, следовательно, определенной степенью автономии. В самом деле, если бы они не появились, это означало бы, что благовестие оказалось неэффективным. Данные феномены не только доказывают действенность благовестия, но и обеспечивают необходимые для нее условия. Иными словами, символы репрезентируют прототипы фигуры Христа, дремавшие в человеческом бессознательном и разбуженные затем его реальным появлением в истории и, так сказать, магнетически притянутые к нему. Вот почему Майстер Экхарт использует ту же символику для описания связи Адама, с одной стороны, с Создателем, а с другой – с низшими тварями
[531].
296 Данный магнетический процесс революционизирует эго-ориентированную психику, устанавливая, в противоположность эго, другую цель или центр, характеризующийся самыми разнообразными наименованиями и символами: рыба, змей, центр поморника
[532], точка, монада, крест, рай и т. д. Миф о невежественном демиурге, вообразившем, что он и есть высшее божество, иллюстрирует смятение эго, когда оно больше не может скрывать от себя знание о том, что оно свергнуто с престола неким авторитетом высшего порядка. «Тысяча имен» lapis philosophorum соответствует бесчисленным гностическим обозначениям Антропоса, благодаря которым становится очевидно, чтó имеется в виду: более великий, более всеобъемлющий Человек, то неописуемое целое, состоящее из суммы сознательных и бессознательных процессов. Это объективное целое, антитеза субъективной эго-психики, я и называю самостью, что в точности соответствует идее Антропоса.
2
297 Когда при лечении невроза мы пытаемся восполнить неадекватную установку (или адаптацию) сознательного разума путем добавления к нему содержаний бессознательного, наша цель состоит в том, чтобы создать более широкую личность, центр тяжести которой не обязательно совпадает с эго, но, напротив, по мере усиления инсайта пациента даже может подавлять его эго-тенденции. Подобно магниту, новый центр притягивает к себе все, что ему присуще, «признаки Отца», т. е. все, что относится к исходному, неизменному характеру индивидуальной структуры личности. Все это старше эго и ведет себя по отношению к нему так, как «благословенный, не-сущий Бог» василидиан – по отношению к архонту Осмерицы (Огдоады), демиургу, и – парадоксальным образом – как сын демиурга по отношению к Отцу. Превосходство сына состоит в том, что ему ведомо откровение свыше, а потому он может сообщить отцу, что тот не является высшим Богом. Это очевидное противоречие разрешается, если учесть лежащий в основе психологический опыт. С одной стороны, в продуктах бессознательного самость проявляется как бы априорно, в виде хорошо известных символов круга и четверицы, которые могли возникать уже в самых ранних сновидениях детства, задолго до появления какой бы то ни было возможности осознания или понимания. С другой стороны, лишь терпеливая и кропотливая работа с содержаниями бессознательного и результирующий синтез сознательных и бессознательных данных способны привести к «целокупности», которая затем вновь использует символы круга и четверицы в целях самоописания
[533]. На этой стадии снова припоминаются и становятся понятны первоначальные детские сновидения. Алхимики, которые по-своему знали о природе процесса индивидуации больше, чем мы сейчас, выражали данный парадокс через символ уробороса – змеи, кусающей собственный хвост.
298 Тем же знанием, но сформулированным иначе, дабы соответствовать современной им эпохе, обладали и гностики. Идея бессознательного отнюдь не была им неведома. В частности, Епифаний цитирует отрывок из одного письма валентиниан, в котором говорится: «Ибо в начале, когда все, само в себе бывшее неизвестным [
], заключал в себе самом Самоотец»
[534]. На это место любезно обратил мое внимание профессор Ж. Киспель. Он также приводит следующий отрывок из Ипполита:
, каковой переводит так: «lе Рère… qui est dépourvu de conscience et de substance, celui qui est ni masculin, ni féminin»
[535]. Таким образом, «Отец» не только бессознателен и лишен свойства бытия – он также nirdvandva, лишенный противоположностей и всех свойств, а потому непознаваемый. Это описывает состояние бессознательности. Текст валентиниан наделяет Самоотца более позитивными качествами: «…иные называют [его] Эоном нестареющим, вечно юнеющим, двуполым, и который всюду все объемлет и ничем не объемлется». В нем заключено
, сознание, «преподающее сокровища Величества тем, которые от Величества». Однако наличие
не доказывает сознательности самого Автопатора, ибо дифференциация сознания возникает лишь из последующих сизигий и тетрад, символизирующих процессы соединения и составления. Здесь
следует понимать как латентную возможность сознательности. Элер переводит ее как mens, Корнарий – как intelligentia и notio.
