308 Изначальный образ четверицы (кватерности) сливается у гностиков с фигурой демиурга или Антропоса. Он словно оказывается жертвой собственного акта творения, ибо, спустившись в Физис, попадает в ее плен
[557]. Образ anima mundi, или Первочеловека, латентно пребывающего во тьме материи, выражает присутствие транссознательного центра, который в силу его кватернарного характера и круглости следует рассматривать как символ целостности. Мы можем осторожно предположить, что имеется в виду некая психическая целостность (например, сознание + бессознательное), хотя история символа показывает, что он всегда использовался как образ Бога. Психология, как я уже говорил, не вправе высказывать метафизические утверждения. Она может лишь установить, что символика психической целостности совпадает с образом Бога, но не может доказать, ни что образ Бога и есть сам Бог, ни что самость занимает место Бога.
309 Данное совпадение явственно проявляется в древнеегипетских празднествах Хеб-Сед, которые Колин Кемпбелл описывает следующим образом: «Царь выходит из помещения, именуемого святилищем, а затем поднимается в павильон, открытый с четырех сторон; к этому павильону ведут четыре лестницы. Царь, несущий эмблемы Осириса, занимает место на троне и по очереди поворачивается к четырем сторонам света… Это сродни второму восшествию на престол… и иногда царь ведет себя как жрец, принося подношения самому себе. Последнее действо можно считать кульминацией обожествления царя»
[558].
310 Всякий царский сан опирается на эту психологию; следовательно, для безымянного индивида из народа всякий царь несет в себе символ самости. Все его регалии – корона, мантия, держава, скипетр, ордена в виде звезд и т. д. – выставляют его как космического Антропоса, который не только порождает мир, но и сам есть мир. Он есть homo maximus, которого мы вновь встречаем в рассуждениях Сведенборга. Гностики всегда старались придать этому существу видимую форму и подобающее концептуальное одеяние, ибо подозревали, что он – матрица и организующий принцип сознательности. По словам «фригийцев» (наасенов), которые передает Ипполит
[559], он – «неделимая точка», то «горчичное зерно», которое вырастает в Царство Божие. Точка эта «присутствует в теле». Однако это известно только
(«духовным» людям), в противоположность
и
(«материальным» людям). Она есть
, речь Божия (sermo Dei) и «матрица Эонов, Сил, Разумов, Богов, Ангелов и Духов-посланцев, Бытия и Небытия, Рожденного и Нерожденного, Непостижимого Постижимого, Лет, Месяцев, Дней, Часов…». Эта точка, которая «есть ничто и состоит из ничего», становится «определенной величиной, непостижимой для разума». Ипполит обвиняет наасенов в том, что они, подобно синкретистам, в своих измышлениях смешивают все подряд: очевидно, он не в силах понять, как точка, «речь Божия», может обладать человеческой формой. Наасены, замечает он, также называют его «полиморфным Аттисом», умирающим юным сыном Великой Матери, или, как говорится в цитируемом Ипполитом гимне,
, «темной молвой Реи». Его синонимы в гимне – Адонис, Осирис, Адам, Корибант, Пан, Вакх и
, «пастырь белых звезд».
311 Сами наасены считали своим центральным божеством змея Наас и описывали его как «влажную субстанцию» в соответствии с Фалесом Милетским, утверждавшим, что вода есть первоначальная субстанция, от которой зависит всякая жизнь. Точно так же все живые существа зависят от Нааса: «он содержит в себе, подобно рогу однорогого быка, красоту всех вещей». Он «пронизывает все, как вода, текущая из Эдема и разделяющаяся на четыре источника» (
). «Этот Эдем, говорят они, есть мозг». Три райские реки суть сенсорные функции (Фисон = зрение, Гихон = слух, Тигр = обоняние), четвертая же, Евфрат – это уста, «через которые исходит молитва и входит пища». Как четвертая функция он имеет двойственное значение
[560]: с одной стороны, он означает сугубо материальную деятельность питания тела, а с другой – «радует
[561], питает и образует [
] духовного, совершенного
[] человека»
[562]. «Четвертое» есть нечто особое, амбивалентное – даймонион. Хороший пример этого – отрывок из книги Даниила (3:24), где к трем мужам в огненной печи присоединяется четвертый, подобный «сыну Божию».
312 Вода Евфрата – это «вода, которая над твердью небесной», «живая вода, о которой говорил Спаситель»
[563], обладающая, как мы видели, магнетическими свойствами. Это та чудесная вода, из которой олива черпает масло, а виноградная лоза – вино. «Сей человек, – говорит Ипполит, как бы продолжая рассуждать о воде Евфрата, – лишен почитания в мире»
[564]. Это аллюзия на
. В самом деле, вода, о которой идет речь, есть «полный [завершенный] человек»,
, Слово, ниспосланное Богом. «Из живой воды мы, духовные люди, выбираем то, что наше»
[565], ибо всякая природа, будучи погружена в эту воду, «выбирает собственные субстанции… и из этой воды в каждую природу переходит то, что ей подобает»
[566]. Вода или, как мы могли бы сказать, этот Христос своего рода панспермия, матрица всех возможностей, из которой
выбирает «свою Osob», свою идиосинкразию
[567], «летящую к нему [быстрее], чем железо к магниту». Однако «духовные» люди обретают подобающую им природу, входя через «истинную дверь», Иисуса Макариоса (благословенного) и тем самым получая знание о собственной целостности, то есть о полном (завершенном) человеке. Этот человек, не почитаемый в мире, очевидно, и есть внутренний, духовный человек, осознаваемый теми, кто входит через Христа, дверь к жизни, и просветлен им. Здесь смешаны два образа: образ «тесных врат»
[568] и образ из Иоанна, 14:6: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня»
[569]. Эти образы репрезентируют процесс интеграции, характерный для психологической индивидуации. Сформулированный таким образом, символ воды постоянно сливается с Христом, а Христос – с внутренним человеком. На мой взгляд, это не путаница, а, напротив, психологически верное описание фактов: Христос как «Слово» действительно есть «живая вода» и в то же время символ внутреннего «полного» человека, то есть самости.
