Американский футуризм
В гораздо более религиозных США мы не наблюдаем никакого равнозначимого левого теологического поворота. Там Библия более-менее была монополизирована правыми, хотя афроамериканские левые все еще имеют мощных политических проповедников, таких как Джесси Джексон, и теологов-интеллектуалов вроде Корнела Уэста, описывающего самого себя как «чешского христианина»
246. В то время как европейские левые обращаются к христианским иконам прошлого, их американские товарищи устремляют взгляд все дальше в будущее – краткосрочные перспективы никогда не выглядели особенно благоприятно для левых в Северной Америке. Хотя среди лучших умов ожидания от будущего пережили и удары постмодернизма, и коллапс коммунизма и устремились утверждать себя в новом футуризме. В нем можно обнаружить два интересных течения, наиболее поразительным из которых является новый утопизм, а второе – системное и апокалиптичное.
В последнее десятилетие множество американских радикальных мыслителей направили свой критический ум и творческую энергию на феномен утопии. При ожидании появления новых форм политической агентности «здесь нет никакой альтернативы утопии», как это выразил Фредрик Джеймисон, анализируя утопическую фантазию и утопическое письмо со всей своей критической гениальностью, эрудицией и галактического масштаба набором ассоциаций
247. Утопия сегодня выступает в качестве жизненно важной политической функции, настаивает Джеймисон, «в том, что она принуждает нас именно к тому, чтобы концентрироваться на [утопическом] разрыве: размышление о невозможном, о нереализуемом в своем праве»
248.
Джеймисон всего лишь один из самых актуальных примеров американского утопизма: в этом течении он располагается на одном полюсе, фокусируясь на утопическом «желании», его «разрушении» будущего и его литературных формах, в первую очередь на научной фантастике. Совершенно в другом смысле социолог Эрик Олин Райт запустил «Проект реальных утопий» в начале 1990‐х годов, широкомасштабное коллективное предприятие радикального конструирования и социальной инженерии и формализованной нормативной экономики – поджанр, отличающийся от подхода Джеймисона, но не в той степени, как того можно было бы ожидать на основании сравнения их столь разного стиля и набора отсылок. Они оба очарованы утопическим воображением, один как аналитик научной фантастики, другой как писатель и промоутер (социальной) научной фантастики. До настоящего времени «Проект реальных утопий» выпустил пять книг, пока сам Райт пишет амбициозное стратегическое заключение, предлагающее понимание социализма «как процесса социального наделения властью над государством и экономикой», который будет опубликован как «Предвидение реальных утопий»
249. Несмотря на впечатляющий масштаб и противостоящую духу времени позицию, конфигурация проекта может выглядеть странной, в особенности для северо-западных европейцев. Экономические секции классически утопичны в их абстрактных воскрешениях хорошего общества и общей воздержанности от стратегического мышления о том, как может быть изменено существующее общество. Но они, вместе с тем, часто достаточно скромны, возможно, даже чересчур, в своих устремлениях. Поэтому Джон Рёмер, к примеру, представляет изобретательную схему для карточного социализма, рыночного общества, где права собственности находятся у граждан – держателей карточек. В то же самое время он полагает, что уже существующее северное распределение посредством налогообложения слишком радикально, чтобы его воспроизводить: «Я сомневаюсь, что большие гетерогенные общества будут при нашей жизни голосовать за перераспределение доходов в той же степени, как это предполагают системы налогообложения северных стран»
250. В другом томе, посвященном схемам базового дохода и «гарантам заинтересованных сторон» для всех молодых взрослых, критическая позиция (также американская) из сопоставления с реально существующей Швецией заключает следующее: «полностью развитое государство всеобщего благосостояния заслуживает приоритета перед базовым доходом, потому что оно достигает того, чего не достигает базовый доход: оно гарантирует, что определенные специфические человеческие потребности должны быть учтены»
251. В качестве утопизма политический аспект проекта является более инновационным в том, что он представляет и обсуждает теоретически и с разных точек зрения четыре реальных эксперимента с локальной партиципаторной демократией от Чикаго до Западной Бенгалии
252.
Географ и историк-урбанист Дэвид Харви предпринял попытку дерзкого «диалектического утопизма» в «Пространствах надежды» (2000). Предложенная им трансценденция XIX века между марксистской диалектикой истории и утопическими конструкциями, возможно, даже не убедит всех тех, кто изначально предрасположен к подобным идеям. В то время как глобализация, складывающаяся вокруг США, может быть в «беспорядке», расхождения между идеологическими обещаниями и экономической реальностью, или «трудности», которые созданы рыночными эффектами, едва ли создают противоречия в марксистском смысле взаимосвязей, порождающих конфликты
253. Тем не менее теоретическая «корректность» здесь не самый важный аспект. Харви, который с гордостью продолжает преподавать «Капитал» Маркса, представляет несколько интересных утопических принципов для «мятежа за работой» и обращается к вдохновленной Беллами утопической прогулке через Балтимор в 2020 году, о которой он мыслит достаточно самокритично
254. Когда‐то, в свои самые темные часы, центрально-европейский марксизм породил уникальный шедевр утопического мышления и «предчувствующего сознания», а именно трехтомник «Принцип надежды» Эрнста Блоха, опубликованный в Германии в 1954 году, но написанный гораздо раньше. В общем контексте, однако, жанр не получил особого расцвета на восточной стороне Атлантики.
