Спиноза объяснял, что ложные идеи не могут быть достоверными, потому что мы не можем удостовериться даже в том, что это нам известно. Например, мы считаем, что где-то люди ходят на головах. Но мы не можем сказать, откуда мы такое узнали: из слухов, из детской книжки или из наших собственных предположений. Поэтому мы не знаем это наше знание именно как знание и убеждаемся в его ложности. Вместе с тем в бытии Бога или материи мы можем удостовериться, хотя знаем об этом из разных источников, но также мы вполне бы это знали, не будь этих источников, вдруг исчезни они все бесследно.
Для Декарта «знать» означает «сознавать нечто существующим», а «мыслить» – «сознавать достоверность самого этого знания». Если в предшествующей философии как существование умопостигаемого, так и возможность постижения умом выводились из строения мира, то для Декарта это некоторый метод выстраивания очевидности, благодаря чему самые изощренные научные операции стало возможно прилагать к самым простым материальным вещам, что и породило современную науку. Сам Декарт создал «Рассуждение о методе» как предисловие к естественнонаучным трактатам, по «диоптрике, метеорологии и геометрии», чтобы объяснить, какие общие законы могут быть восприняты как вполне достоверные.
При этом Декарт вполне говорит о «внутреннем (о)познании», которое предшествует свету разума. Ведь свет разума – отраженный свет, вызываемый в нас непосредственным узрением вещей. Тогда как первичное внутреннее сознание – это знание того, что можно воспринять вещи как те, что наводят нас на мысль об очевидности мысли об этих вещах. Заметим, что слово «метод» существовало и до Декарта, но означало совсем другое, а именно, правила выстраивания риторического аргумента: не последовательность переживания, а только последовательность перехода от менее убедительных аргументов к более убедительным.
В «Рассуждении о методе» Декарт настаивает на том, что философия только тогда полезна, когда способствует правильному и эффективному действию. Декарт говорит, что философия позволит «осознанно разобраться в основаниях наших искусств (ремесел)», и такая философия, знающая силы и их возможности, гораздо лучше прежней созерцательной философии. Прежняя философия, заметим, стремилась не к эффективности действия, но только к эффективности созерцания: рассматривая различные человеческие действия, следовало убедиться, что наше созерцание становится достаточно всеобъемлющим, проникает в сами умопостигаемые основания существования вещей, лучше понимает, как само созерцание предписывает собственные законы для наших способов отношения к вещам. Целью философии было обрести точку созерцания, в которой умопостигаемое оказывается понятым с очевидностью, и тем самым и отдельные действия в окружающем нас мире оказываются довольно легко понятными и быстро постигаемыми частностями. Декарт, наоборот, делает созерцание методической проблемой, зато действия и их цели оказываются фундаментальными, так что знание законов оборачивается и их эффективным использованием.
Конечно, между «Рассуждением о методе» и «Метафизическими размышлениями» Декарт прошел определенный путь. Перед ним встала другая проблема: если физическая очевидность требует критики наших чувственных способностей и тех интеллектуальных способностей, которые связаны с чувствами, то как можно убедиться в математической очевидности, если математические объекты изобретаются нашим сознанием? Почему математики так уверены в своих выводах, если они сами создают математику, на основании не созерцания чего либо, а лишь на основании того, что эта их фантазия о вещах вполне может сработаться с другими фантазиями о вещах? Если мы ответим, что на основании того, что результат применяется непосредственно к вещам, и произведя вычисления, мы знаем, сколько у нас вещей, то это характеризует не математику, а счет как таковой.
На самом деле Декарт поставил здесь важный вопрос о различии между научным и бытовым знанием. Иногда приходится сталкиваться с их неразличением: например, когда удивляются, что всемирно известный математик неправильно посчитал сдачу в магазине, хотя хорошо считать – другая профессия, не математик, а бухгалтер. Или так же просят всемирно известного биолога посоветовать корм для кошек, а «ученые» в рекламе объясняют пользу рекламируемых продуктов, хотя этим могут заниматься только диетологи-практики, учитывающие климат и множество других факторов. А ученый кроме климата и этих факторов должен учесть и специфику процессов, происходящих при хранении или переваривании продуктов, затронув связанные с этим теоретические вопросы – этим он отличается от практика.
Метафизические размышления Декарта
В «Метафизических размышлениях» Декарт отвечает на этот вопрос: математика показывает примеры совершенно истинных высказываний. Скажем, высказывание «медведь – млекопитающее» истинно, но требует целого ряда оговорок: что мы говорим не об игрушечном медведе, что молоком питают детенышей медведицы, что любой медведь – млекопитающее, но не всякое млекопитающее – медведь, поэтому связка здесь означает определение, а не отождествление двух понятий как двух вещей. Кроме того, сущность медведя не сводится к бытию млекопитающим, а способ, каким мы определяем принадлежность медведя к млекопитающим, не принадлежит этому суждению. Все эти вопросы разбирались и в классической метафизике Аристотеля, как именно образуются понятия, и почему работа с понятиями не то же самое, что работа с помощью понятий с самими вещами. Но Декарт, стремящийся не к различению понятий, как Аристотель, а к самоочевидности, допускает совершенную истинность только для математических высказываний, таких как «дважды два – четыре». Эти высказывания всегда правдивы независимо от того, кто их произносит. Потом Кант точно так же скажет, что, в отличие от истин об условиях познания, значимых только для людей (потому что мы не знаем, как познают не-люди) такие истины, вроде математических, значимы для всех разумных существ: если обезьяна научится считать или если начнет считать ангел или инопланетянин, то все равно дважды два будет четыре. Поэтому математика только и может дать настоящую уверенность.
Аристотель строго различал «правдивое» (действительное) и «правдоподобное» (вероятное), и если логика занимается правдивым, то риторика – правдоподобным. В новое время это различение сохранилось в эстетике, только немного изменившись, скажем, «правдоподобным» в эстетическом смысле стало называться и невероятное в бытовом смысле, но вероятное в моральном смысле как в фантастике, которая моральна, хотя говорит о чем-то невозможном для нашего опыта. В античности фантастика была бы отнесена полностью к «вымышленному», которое не рассматривается с точки зрения правды, но только с точки зрения эффекта, в том числе воспитательного: богам и поэтам можно фантазировать, можно играть вымышленные роли в театре. При этом такие эффекты могли даже не иметь автора: мнимое могло явиться как сон или как призрак. Тогда как в науке и философии Декарту интересно только правдивое, не менее достоверное, чем достоверны математические решения.
Все вероятное, правдоподобное, похожее на истину или только подражающее ей, согласно Декарту, ложно. Из этого следует важный этический вывод: так как сомнению тоже можно подражать, производить некое подобие сомнения, то в сомнении тоже надо сомневаться. Нужно усомниться, насколько наше сомнение здесь достоверно, насколько оно может нам обеспечить достоверное знание или вообще быть осознано как какой-то достоверный опыт, или же оно пока что недостоверно и принадлежит только области наших настроений. Ведь если может быть, что нам снится всё, что нам прежде казалось действительным, то почему бы не допустить, что нам приснилось и сомнение?
