– Давай-ка снимем пальто, – сказала Бриджет.
Он позволил ей себя раздеть, и она увидела пятна крови.
– Ты ввязался в драку?
Максим сделал шаг и рухнул на матрац.
– И похоже, тебя побили, – подытожила Бриджет.
– Да, так уж вышло, – ответил Максим и потерял сознание.
В себя он пришел от невыносимой боли, открыл глаза и увидел, что Бриджет промывает ему раны каким-то раствором, жгучим, как огонь.
– На руку тебе надо бы наложить швы, – сказала она.
– Завтра, – только и смог выдохнуть Максим.
Потом она заставила его выпить содержимое чашки. Это оказалась теплая вода с джином.
– Извини, – сказала она, – бренди у меня не нашлось.
Он откинулся назад и позволил сделать себе перевязку.
– Я могу вызвать врача, но заплатить ему мне нечем.
– Завтра…
Она поднялась с края его постели.
– Я загляну к тебе утром.
– Спасибо.
Она вышла, и Максим разрешил себе отдаться воспоминаниям…
«Так сложилось на протяжении векового исторического развития, что все средства, позволявшие людям повысить производительность труда или хотя бы продолжать трудиться, оказались в собственности немногих. Земля принадлежит отдельным помещикам, которые не дают общине возделывать ее. И угольные шахты – плод труда многих поколений – тоже оказались в руках избранных. Станок, плетущий кружева и представляющий сейчас наивысшее достижение ткацкой промышленности, потому что создавался тремя поколениями ткачей из Ланкашира, опять-таки присвоен немногими. Но если только внук одного из тех самых рабочих-текстильщиков, который изобрел первую машину для кружев, заявит о своем праве самому владеть ею и работать на ней, ему тут же скажут: «Руки прочь! Этот станок тебе не принадлежит!» Железные дороги находятся в собственности горстки владельцев акций, которым не обязательно даже знать, где именно находятся те пути сообщения, что приносят им годовой доход, превосходящий бюджеты средневековых монархов. Но если дети тех, кто тысячами умирал, прокладывая пути и туннели, соберутся и придут оборванной и голодной толпой, чтобы попросить у акционеров хлеба, их встретят штыками и пулями».
Максим оторвал взгляд от статьи Кропоткина. Книжный магазин пустовал. Его владельцем был старый революционер, который зарабатывал на жизнь, продавая романы обеспеченным дамам, но в глубине своей лавки хранил немало так называемой подрывной литературы. Максим проводил здесь значительную часть своего времени.
Ему было девятнадцать. Его должны были исключить из престижной духовной семинарии за прогулы, недисциплинированность, неуставную прическу и связи с нигилистами. Он был вечно голоден, не имел ни гроша, а вскоре ему предстояло лишиться и крыши над головой, но жизнь казалась ему прекрасной. Его не волновало ничего, кроме мысли, и каждый день он познавал что-то новое в поэзии, в истории, в психологии, а главное – в политике.
«Законы о собственности написаны так, что не обеспечивают ни индивидууму, ни обществу в целом возможности в полной мере пользоваться продуктами своего труда. Напротив, весь их смысл заключается в том, чтобы лишить производителя плодов его усилий. Например, когда закон устанавливает, что г-н имярек является владельцем некоего дома, это не означает подтверждения его права на постройку, возведенную собственными руками либо с помощью группы друзей. В таком случае никто не посмел бы поставить его право под сомнение! Но в том-то и дело, что по закону он становится собственником дома, в строительстве которого не принимал ни малейшего участия».
Когда он впервые услышал лозунги анархистов, они показались ему нелепыми. «Собственность есть воровство!» «Любое правительство – тирания!» «Анархия – высшая форма справедливости!» И теперь он не уставал поражаться, что стоило лишь изучить вопрос, как они представились не только верными, но совершенно очевидными. Взгляды Кропоткина на сущность законов невозможно оспорить. Ведь взять хотя бы родную деревню Максима: для предотвращения того же воровства там не требовалось никаких законов. Если один крестьянин присваивал лошадь соседа или крал табуретку или пальто, сшитое чужой женой, они всем миром разоблачали виновного и заставляли вернуть украденное. И потому настоящим воровством, остававшимся безнаказанным, были только помещичьи поборы, а для защиты вора существовала полиция. Это же в полной мере относилось и к правительству. Крестьянам не требовались ничьи советы и понукания, чтобы распахать свои земли и поделиться с соседями быками для пахоты, – они легко разбирались с этим сами. Принуждение становилось необходимым, только чтобы заставить их трудиться на барской земле.
«Нам постоянно твердят о насущной необходимости законов и системы наказаний за их нарушение, но разве пытался кто-то из сторонников системы взвесить благо наказаний по закону в противоположность деградации человечества, к которой на самом деле приводят эти наказания? Только вообразите себе все те низменные страсти, пробуждаемые в населении публичными телесными истязаниями, которые вершатся на наших улицах! Это превращает человека в самое жестокое животное на земле. И кто иной всегда насаждал в людях эти животные инстинкты, как не вооруженные законом король, судья и священнослужитель? Кто отдавал распоряжения снимать с живых людей кожу, сыпать на раны соль и прижигать их кипятком, вздергивать на дыбу, крушить кости, лишь бы нагнать страха и тем самым укрепить свою власть? А чего стоит с моральной точки зрения система доносительства, насаждаемая властями и оплачиваемая из государственной казны под предлогом «борьбы с преступностью»? Нам повторяют, что тюрьмы служат делу наказания и исправления преступников. Но посетите один из этих застенков и посмотрите, во что превращается человек, попавший в узилище, стены которого насквозь пропитаны пороком и продажностью! И наконец, подумайте о том, какое развращающее умы воздействие оказывает сама идея беспрекословного подчинения, само существование законов, само по себе право вершить суд и наказывать, умножая число палачей, тюремщиков и доносчиков, – одним словом, любые из атрибутов так называемой системы законности и порядка. Задумайтесь об этом, и вам придется согласиться, что законы и вытекающие из них наказания есть абсолютная мерзость, которой должен быть положен конец.
Примитивные народы, не создавшие политической системы, куда свободнее нас и давно поняли, что человек, именуемый нами преступником, попросту человек несчастный и исправить его можно не публичной поркой, не кандалами или казнью, а братской заботой и помощью, обращаясь с ним как с равным и позволяя продолжать жить среди честных людей».
Максим краем глаза заметил, что в магазин кто-то вошел и встал неподалеку от него, но не хотел прерывать чтение Кропоткина.
«Поэтому – никаких больше законов! Никаких судей! Свобода, равенство и воплощенное в действие простое человеческое сочувствие – только это мы сможем эффективно противопоставить некоторым живущим среди нас индивидуумам, которые наделены склонностью к антиобщественным поступкам».
