Вот и получалось, что совпадение оказывалось не таким уж невероятным, как могло показаться поначалу, но это не помогало пережить потрясение от сделанного открытия. Дважды в своей жизни Максим был совершенно, ослепительно, безумно счастлив. Впервые это случилось, когда в четыре года – еще до смерти матери – ему подарили великолепный красный мяч. А во второй раз он пережил блаженство, когда в него влюбилась Лидия. Вот только мяча у него никто не отнимал.
Он не мог себе представить большего счастья, чем привнесенное в его жизнь Лидией, как и большего чувства безвозвратной утраты и разочарования, пережитых им потом. Никогда уже не доводилось ему испытывать таких эмоциональных взлетов и столь полного краха. После ее отъезда Максим ударился в скитания по просторам России. Одетый как простой монах, он повсюду проповедовал идеи анархизма. Он объяснял крестьянам, что земля принадлежит им, ибо они ее обрабатывают, дерево из леса становится собственностью того, кто потрудился его срубить, и никто не имеет права распоряжаться ими, кроме них самих, а поскольку самоуправление не является в полном смысле управлением вообще, оно и получило название анархии. Из него вышел великолепный пропагандист, он обзавелся множеством друзей, но ни в кого не влюблялся и надеялся, что этого с ним уже не случится.
Его жизнь бродячего агитатора оборвалась в 1899 году во время всероссийских студенческих волнений, когда его арестовали за подрывную пропаганду и приговорили к сибирской каторге. Годы прежних скитаний сделали его привычным к холоду, голоду и боли. Но в Сибири, скованный одной цепью с другими каторжниками, вдалбливаясь в камень деревянными инструментами на золотодобыче, продолжая трудиться, когда его сосед падал замертво, видя, как нещадной порке подвергают женщин и совсем еще детей, он познал воистину самую мрачную сторону жизни и через отчаяние и озлобление постиг науку ненависти. Именно Сибирь наглядно показала Максиму, как выживать в этом суровом мире: укради или голодай, спрячься или будешь бит, борись или погибни. Там он по необходимости стал хитрым и безжалостным. Там понял главный принцип механизма угнетения: он мог существовать только до тех пор, пока угнетенных натравливали друг на друга, а не на угнетателей.
Ему удалось бежать, и начался долгий путь, который почти довел его до помешательства, но закончился убийством полицейского на окраине Омска и осознанием, что ему больше неведом страх.
К цивилизации Максим вернулся еще более убежденным и готовым на все революционером. Теперь ему оставалось только недоумевать, почему он прежде осуждал террор против тех самых толстосумов, которым принадлежали золотоносные жилы в Сибири, где использовался труд бесправных заключенных. Он возмущался инспирированными полицией еврейскими погромами на западе и юге России. Его выводили из себя мелочные склоки меньшевиков и большевиков на втором съезде социал-демократической рабочей партии. Больше остальных изданий его привлекал выходивший в Женеве журнал «Хлеб и воля», девизом которого стали слова Бакунина: «Страсть к разрушению есть творческая страсть!» В конце концов, преисполненный ненависти к правящим кругам и разочарованный в социалистах, он окончательно стал анархистом и отправился в город мельниц под названием Белосток
[16], где основал подпольную политическую группу «Борьба».
Для него то были славные деньки. Никогда не забудет он молодого еврея Нисана Фабера, зарезавшего богатого мельника на пороге синагоги в День искупления
[17]. Затем Максим собственноручно застрелил начальника местной полиции. Ему пришлось скрываться в Петербурге, где он возглавил другую группу под названием «Вне закона» и спланировал успешное покушение на убийство великого князя Сергея. В тот год – 1905-й – в Петербурге не было недостатка в политических убийствах, ограблениях банков, волнениях и забастовках. Казалось, революция вот-вот победит. Но ее подавили, причем власти действовали более жестоко, эффективно и кровожадно, чем любые, самые радикальные революционеры. Однажды ночью охранка пришла за членами организации «Вне закона» и арестовала всех, кроме Максима, который убил одного полицейского, ранил другого и сумел пересечь границу, чтобы добраться до Швейцарии. Ему это удалось только потому, что к тому времени он стал поистине неудержим – отныне им двигали решимость, сила, гнев и безжалостность.
И все эти годы, даже когда он безмятежно обитал в тихой Швейцарии, любовь оставалась ему неведомой. Вот дружба и человеческая привязанность были знакомы – такие узы могли связывать его с простым грузинским крестьянином, старым евреем из Белостока, умельцем по части бомб, или с Ульрихом в Женеве, но все эти люди входили в его жизнь мимолетно и ненадолго. Были у него и женщины. Многие представительницы прекрасного пола за милю чувствовали его необузданный нрав и избегали сближения, но зато уж те, кого он действительно привлекал как мужчина, считали его неотразимым. Случалось, он поддавался плотскому соблазну, но потом неизменно переживал разочарование. Его родители давно умерли, а с сестрой он не виделся двадцать лет. Оглядываясь назад, он понимал, что вся жизнь после Лидии свелась к поиску анестезии. Он выжил, поскольку становился все менее и менее чувствительным, чему, конечно же, в немалой степени способствовали тюрьма, каторга и долгая мучительная сибирская эпопея. Его не беспокоила больше даже собственная судьба, и именно это, как он полагал, делало его бесстрашным, ибо страх ведом только тем, кому есть за кого или из-за чего переживать.
И это состояние его вполне устраивало.
Он любил не каких-то конкретных людей; его любовь способна была объять все человечество. Его сочувствие распространялось на полуголодных крестьян, больных детей, забритых в армию рекрутов и изувеченных работой шахтеров. И точно так же он не мог ненавидеть какого-то отдельного человека, но ненавидел всех князей, помещиков-землевладельцев, капиталистов и генералов.
Целиком отдавшись наивысшему предназначению, он знал, что уподобляется жрецу религиозного культа, и более того – одному из хорошо знакомых ему священников. Собственному отцу. Он больше не считал такое сравнение унизительным для себя. Теперь он научился уважать самоотверженность отца, хотя и продолжал презирать дело, которому тот служил. Он, Максим, избрал истинно святую стезю. Его жизнь не будет прожита зря.
Так в течение долгих лет формировалась личность Максима, по мере того, как из податливого и мятущегося юноши он превращался в зрелого мужчину. И крик Лидии оказал на него столь неожиданно мощное воздействие именно потому, что напомнил: мог ведь существовать совершенно другой Максим, добрый и любящий, вожделеющий к сексу, способный проявлять ревность, жадность, себялюбие и трусость! «Хотел бы я оставаться таким? – задавался он вопросом. – Тем человеком, которому важнее всего смотреть в широко открытые серые глаза любимой женщины, гладить ее волосы, умиляться смешным потугам научиться свистеть, от которых заходилась в смехе она сама, спорить с ней о Толстом, есть вместе черный хлеб с копченой селедкой и наблюдать, как морщит она свое красивое личико, отведав впервые глоток водки. Тот человек жил бы весело, это несомненно».
