– Спасибо, – сказала Шарлотта, – я пришлю вам чек…
И, покраснев до корней волос, вошла в здание. «Какое счастье, что я не отправилась в ресторан и не села в поезд!» – подумала она. Ей никогда прежде не приходилось заботиться о наличных деньгах. Ее сопровождающим выдавались определенные суммы на мелкие нужды, отец имел открытые счета во всех магазинах Бонд-стрит, а если ей хотелось пообедать в «Клариджес»
[19] или выпить чашку чая в кафе «Ройал», достаточно было оставить свою карточку, чтобы счет прислали опять-таки отцу. Но вот компенсировать такой расход, как сегодня, он согласился бы едва ли.
Она нашла в зале свободное место в одном из первых рядов, потому что после такой передряги, не хотела пропустить ничего важного. «Если отныне я стану посещать подобные митинги часто, – подумала она, – нужно как-то раздобыть любую наличность: пусть это будут потертые медяки, золотые соверены или самые мятые банкноты – не важно».
Шарлотта посмотрела по сторонам. Зал был почти полон. Преобладали, естественно, женщины, лишь кое-где мелькали мужские лица. В основном здесь присутствовали представительницы среднего класса, носившие не кашемир и шелка, а саржу и хлопок. Бросались в глаза несколько дам, явно принадлежавших к более элитному слою общества, но они держались скромно, не блистали драгоценностями и, подобно самой Шарлотте, надели неброские плащи и шляпки, словно стремились слиться с толпой. А вот женщин, явно принадлежавших к рабочему классу, в аудитории вообще не было заметно.
На сцене установили стол, задрапированный в пурпурно-зелено-белые цвета с лозунгом: «Требуем избирательного права для женщин!» Поверх стола возвышался небольшой пюпитр для ораторов. Позади в ряд выстроились шесть стульев.
Шарлотта подумала: «Я нахожусь среди женщин, восставших против власти мужчин!» И она пока не знала, гордиться ей этим или ощущать стыд.
В зале раздались аплодисменты, когда на сцену поднялись пять женщин. Все они были одеты с безукоризненным вкусом, пусть и не по последней моде, – никаких узких юбок и высоких шляп. «Неужели это они крушат витрины, режут ножами полотна в картинных галереях и взрывают бомбы? Для этого у них слишком респектабельный вид».
Начались выступления. Но в речах Шарлотта мало что понимала. Говорили об организации, финансировании, петициях, поправках, разделении обязанностей и перевыборах. Шарлотта почувствовала разочарование – так она не узнает ничего нового. Быть может, ей сначала нужно прочитать всю их литературу, а уже потом приходить на митинги, и тогда она начнет понимать происходящее? Когда минул почти час, она готова была встать и уйти. Но очередную ораторшу вдруг прервали на полуслове.
В дальнем углу сцены появились еще две женщины. Одной из них оказалась крупного сложения девица в кожаном костюме шофера. Рядом с ней шла, опираясь на ее руку, невысокая хрупкая леди в бледно-зеленом демисезонном пальто и широкополой шляпе. Зал снова разразился аплодисментами. Женщины из президиума встали. Аплодисменты звучали все громче, доносились выкрики и приветствия. Сидевшая рядом с Шарлоттой дама вскочила на ноги первой, а через несколько секунд, следуя ее примеру, уже весь зал – добрая тысяча женщин – аплодировал стоя.
Миссис Панкхерст медленно подошла к пюпитру.
Шарлотта находилась достаточно близко, чтобы как следует рассмотреть ее. Таких, как она, принято называть симпатичными. Темные, глубоко посаженные глаза, широкий прямой рот, четко очерченный подбородок. Она могла бы сойти за красавицу, если бы не слишком плотный и приплюснутый нос. Неоднократное пребывание в тюрьмах и голодовки оставили след в чрезвычайной худобе ее лица и рук, а коже придали желтоватый оттенок. В целом она производила впечатление человека слабого здоровьем и переутомленного.
Миссис Панкхерст подняла руку, и аплодисменты мгновенно смолкли.
Потом она заговорила. Голос оказался неожиданно мощным и четким, хотя она и не думала выкрикивать слова в столь большом зале. Шарлотта не без удивления отметила ее ланкаширский выговор.
– В тысяча восемьсот девяносто четвертом году, – начала она, – меня избрали в манчестерский опекунский совет ответственной за работные дома
[20]. И, впервые оказавшись в таком месте, я пришла в ужас, увидев девочек семи-восьми лет от роду, которые, стоя на коленях, отскребали грязь с каменных полов длинных коридоров. И зимой, и летом эти малышки носили тонкие бумазейные платьица с глубоким вырезом и короткими рукавами. Переодеться ко сну им было не во что, потому что ночные рубашки считались для нищенок слишком большой роскошью. А тот факт, что они почти поголовно страдали от бронхита, прежним опекунам не казался достаточным основанием, чтобы переодеть их во что-то чуть более теплое. Нужно ли говорить, что до моего появления там все опекуны были мужчинами?
Я обнаружила в том работном доме беременных женщин, которым поручали самый тяжелый труд почти до самого появления их младенцев на свет. Многие из них были очень и очень молоды – сами почти что дети, – которые, разумеется, никогда не были замужем. И таким вот молодым матерям разрешалось оставаться в больнице после родов не более двух недель. А потом их ставили перед выбором. Они могли остаться в работном доме и продолжать непосильный труд, но при этом их разлучали с новорожденными детьми. Или убираться на все четыре стороны. То есть либо по-прежнему влачить нищенское существование, либо уйти с двухнедельным младенцем на руках без надежды, без дома, без денег. И куда же они могли податься? Что стало с этими юными матерями? Какая судьба постигла их несчастных малышей?
Шарлотту потрясло публичное обсуждение столь деликатных тем. Незамужние матери… сами почти девочки… бездомные, без гроша за душой… И зачем в работных домах их разлучают с детьми? Неужели все это правда?
Но худшее ей еще только предстояло услышать.
Голос миссис Панкхерст стал еще звонче.
– По нашим законам, если мужчина, сломавший молоденькой девочке жизнь, способен единовременно внести в пользу детского приюта сумму в двадцать фунтов, такой сиротский дом не может быть подвергнут проверке. При условии, что содержатель приюта берет к себе только одного ребенка в каждом конкретном случае, а двадцать фунтов уплачены и ни один инспектор не имеет права проследить судьбу младенца.
Содержатели приютов… мужчины, ломающие жизни девочкам, – все эти слова Шарлотта слышала впервые, но не нуждалась в объяснениях, чтобы понять их смысл.
– Разумеется, детишки в таких приютах мрут как мухи, но содержатели быстро находят им замену. Многие годы женщины борются за изменения в законе «О бедности», чтобы дать защиту внебрачным младенцам и заставить богатых негодяев нести ответственность за детей, которых они заводят на стороне. Попыткам внести поправки в этот закон несть числа, но все они провалились… – Ее голос перешел в страстный крик. – Потому что проблема никого не волнует, кроме самих женщин!
