Поэты обидчивы, ранимы, капризны, мнительны, подвержены резким перепадам настроения, которые они сами себе, как правило, не могут рационально обосновать.
А.С. Пушкин пытался объяснить эту особенность психологии поэтов в духе известной повести про доктора Джекила и мистера Хайда. По его теории, поэт в момент сочинительства и в остальное время – это два разных человека, которые между собой слабо связаны, и даже не общаются. Вот топчет землю такое последнее ничтожество из ничтожеств, а потом вдруг Аполлон его призывает к священной жертве – и перед вами возникает сверхчеловек, гордый в своём величии…
Противоположной точки зрения, вслед за Фрейдом, придерживался покойный психиатр Давид Абрамович Черняховский, много лет проработавший в центральной поликлинике Литфонда, где ему довелось лечить многих известных советских литераторов от их душевных страданий. Основываясь и на собственной богатой практике, и на изучении биографий великих писателей прошлого, Черняховский развивал теорию эвропатологии, согласно которой всякая гениальность является формой психического расстройства. Я не уверен, что он успел что-то по этому поводу опубликовать, потому что при советской власти он эти труды писал в основном в стол, а после распада СССР переключился с писательских душевных терзаний на проблемы героиновых наркоманов. Но в самиздате его тексты имели хождение, а за рубежом эвропатология хоть и не признана самостоятельной медицинской дисциплиной, но вполне себе уважаема как направление, и иностранные книги по ней продавались даже в Советском Союзе. В середине 1980-х мне одну такую бельгийскую книжку удалось купить в “Прогрессе” на Зубовском бульваре; там развивалась и популярно доказывалась на разных примерах идея Фрейда, что вообще любой великий человек, не только поэт, но прежде всего политический лидер, выделяется из толпы за счёт своего душевного недуга.
Я, конечно, ни разу не психиатр, хоть и имел “пятёрку” по соответствующей дисциплине в экзаменационной ведомости за 1987 год. Люди, которые преподавали мне психиатрию, были не врачи и не учёные, а самые обычные менты в белых халатах, с квадратным ключом от этажа в кармане. Учебники, по которым я учился, написал покойный Снежневский, автор термина “вялотекущая шизофрения”, корифей карательной психиатрии. Психушки, где я составлял истории болезни, общаясь с шизофрениками и наркоманами, по своим психотерапевтическим возможностям не сильно отличались от обычной тюрьмы. Так что суждение моё совершенно дилетантское, но я убеждён, что одинаково ошибаются и Пушкин, и Фрейд с Черняховским.
Просто поэт так устроен, что его обострённая чувствительность – необходимая часть и фундамент дарования. Патологии тут никакой нет, а есть особенный склад восприятия – мира, людей, эмоций, переживаний. Склад, при котором огромные душевные силы отдаются своему собственному внутреннему миру, прислушиванию к его шорохам, так что на окружающих не остаётся должного количества внимания и участия. Но поэт, пишущий стихи, и поэт, много лет лелеющий чудовищную, трагическую обиду по совершенно пустячному поводу, – это не два разных человека, и не шизофреник с расщеплённым сознанием, а именно что один и тот же человек, очень цельный и последовательный в своём чувствовании.
При этом у поэтов-мужчин оборотной стороной их характера является совершенно обязательная рыцарственность. В целом свете не отыскать других таких заботливых и жертвенных людей, как поэты. Они абсолютно готовы воспринять чужую боль как свою, вписаться в любые проблемы, защитить, спасти, помочь. Беда с этой стороной поэтического характера состоит в том, что проявляется она порывами, как вдохновение, и очень часто оказывается не востребована окружающим миром. Потому что прекрасные порывы души поэта слышит он один, а те, что вокруг, зачастую их просто не понимают или о них не догадываются. Когда же поэт видит, что его высокий, героический порыв не понят и не востребован, он реагирует на этот афронт со всем инфантилизмом, о котором уже сказано выше.
Идеальный пример такого поэта, капризного и взбалмошного рыцаря без страха и упрёка – Николай Степанович Гумилёв. Каждая строка, которую он произносит от первого лица, звучит как чудовищное позёрство и самолюбование. А потом вспомнишь его гибель – и понятно становится, что никакой позы-то и не было. Он совершенно честно, простыми словами, описывал себя таким, каким сам себя видел – и по концовке оказалось, что таков он был на самом деле. Просто у земных красавиц в тот блядский век его рыцарство было не слишком востребовано, так что жизнь свою он в итоге бесстрашно отдал за прекрасную даму по имени Контрреволюция.
Несколько другая история с позитивной изнанкой у поэтов-женщин. По моему ощущению, светлой стороной женской поэтической натуры является чудовищный, совершенно ядерный запас доброты, которую в повседневной жизни поэтессе не удаётся толком проявить. По-моему, это совершенно изумительно сыграла Чулпан в сериале “Таинственная страсть”, где ей досталась роль Беллы Ахмадулиной. Её героиня и божественно красива, и бесконечно обаятельна (тут стоит вспомнить рассказ Карла Проффера, как в лучах этого обаяния подавился своей фирменной желчью Иосиф Бродский, планировавший уничтожить Беллу Ахатовну в интервью для американского глянца, – а вышел в итоге панегирик). Но главное в хаматовской Белле – как раз бесконечная, нерастраченная, рвущаяся из берегов доброта. И если вам тут захочется мне в качестве контрпримера напомнить Цветаеву, с её хрестоматийными признаниями в недоброте к собственным детям, то мне как раз сдаётся, читая какую-нибудь “Повесть о Сонечке”, что у Марины Ивановны проблема невостребованности “души прекрасных порывов” стояла острей, чем у всех других великих поэтесс. Она страшно хотела одаривать любовью, у неё просто не получалось, и эта неудача была куда более серьёзным источником её страдания, чем любые бытовые неурядицы или трагедии, выпавшие на её горький век.
Саша Соколов и Сэлинджер: чем заточник отличается от буддиста
[16.02.2017. ЖЖ]
С некоторым опозданием посмотрел фильм Желнова и Картозии “Саша Соколов: последний русский писатель”.
Полемика вокруг фильма в моей фейсбучной и телеграмной ленте, не утихающая уже 10 дней, насчитывает к этому дню тысячи экранов. И отражает она в основном одно печальное свойство нашей публики в последнюю пару лет. Мы вообще разучились смотреть и слышать то, что нам рассказывают и показывают. Нам больше не интересно быть зрителями, слушателями, читателями. Мы готовы быть только судьями – причём, увы, не в библейском, а в басманном смысле. Всё, что мы видим и слышим, оценивается прежде всего на соответствие статьям нашего внутреннего УК – а на выходе всегда приговор, и лишь в 0,3 % случаев он оправдательный.
По большому счёту, при таком подходе и фильм смотреть не обязательно: ведь и без просмотра известно, что он снят на деньги Первого канала, по нему же и показан, что на премьере его представлял Константин Эрнст, а накануне выхода каждое лакейское госСМИ откликнулось каким-нибудь панегириком в адрес прежде наглухо забытого в России писателя – причём из его интервью ТАССу мы узнали, что он, оказывается, #крымнаш…
У тех, кто, несмотря на все эти знания, посмотрел картину, возникли и другие претензии. Почему в фильме ничего не рассказано про СМОГ? Почему там так мало прямой речи, и зачем так много музыки? Почему герою не дают сказать, что́ он думает о самоубийстве родителей? Почему в фильме замалчиваются 10 важных фактов из жизни Соколова? Лучше всех, наверное, просуммировал эту критику блогер Сталингулаг в своей телеграмной реплике
[153]. Она вообще не про фильм (из текста неясно, смотрел ли его Сталингулаг), а про новый способ глядеть, не видя, и слушать, не воспринимая, – но непременно с осуждением.
