Мастерская Ильи Кабакова на чердаке дома “Россия” (Сретенский бульвар, дом 6/1; теперь там Институт проблем современного искусства) в те годы была меккой неофициального советского искусства. Вечерами в гостиной под лампой пели Окуджава и Бачурин, читали свои тексты Сапгир, Пригов, Рубинштейн, Сорокин и Лимонов, устраивались подпольные (хотя точнее было бы сказать, чердачные) выставки запрещённой в СССР живописи и графики. Частыми гостями были иностранные журналисты и дипломаты, писатели, арт-критики и коллекционеры современного искусства. Естественно, Комитет государственной безопасности не оставлял “нехорошую квартиру” своим вниманием: во дворе, сменяясь, дежурили неприметные мужчины в штатском, телефоны слушались 24×7, а все письма, приходившие на наш домашний адрес, имели на конверте красный штамп: “Из-за границы доставлено в повреждённом виде”. Участников сборищ регулярно приглашали “на разговор” в большое здание напротив “Детского мира”, предлагали сотрудничество. Однако никого при этом не только не посадили и не сослали, но даже не лишали работы. Илья Кабаков, как и многие его товарищи по цеху, состоял в Союзе художников СССР, его мастерская в доме “Россия” была официально на него оформлена, как и квартира в кооперативе “Изобразительное искусство”. Издательство “Детская литература” огромными тиражами издавало книги, которые он иллюстрировал, и гонорар за оформление одной страницы формата А5 в этих книгах (акварель, на которую уходило у художника 3–4 часа) превышал месячную зарплату советского инженера, врача или учителя. Скажем, разворот из книги “Поезд стихов” обошёлся “Детгизу” (так по старой памяти все называли давно переименованное издательство) в 240 рублей образца 1974 года.
Для тех, кто не помнит цен 1974 года, уточню, что проезд на такси стоил в ту пору 10 копеек за посадку и ещё 10 за километр, в трамвае – 3 копейки, в троллейбусе – 4, в метро, автобусе и на речном трамвае – 5 копеек. Стаканчик фруктового мороженого стоил 7 копеек, эскимо – 21, килограммовый батон белого хлеба – 18. Билет в кино или на стадион стоил те же 10 копеек, что и километр на такси. Киловатт-час электроэнергии обходился в 2 копейки для владельцев электроплит и 4 копейки для тех, кто готовил на газовых конфорках. Дорогая была только водка: от 3 р. 62 коп. до 4 р. 12 копеек за поллитру, но водки в нашем доме почему-то не пили.
Человеку, не заставшему тех времён, может показаться, что жизнь у штирлицев из творческого цеха в брежневские застойные деньки была райская: судьба Мандельштама и Бабеля, Пильняка и Хармса, Мейерхольда и Михоэлса никому уже не светила, голода и нищеты они не знали, у всех была квартира, мастерская, дача и машина, на два месяца в году каждому члену творческого союза бесплатно предоставлялась путёвка в дом творчества (в остальные 10 месяцев такая же путёвка стоила 3 рубля в сутки), многих даже выпускали за рубеж для “обмена опытом” с коллегами из соцлагеря. Но так уж устроены эти странные творческие люди, что сколько их клетку ни золоти, отсутствие свободы им страшней нищеты и болезней. Как относился Кабаков к своему легальному советскому статусу, легко понять из одной страницы его альбома, произведшего на меня сильнейшее впечатление в середине восьмидесятых.
Искусствоведы увидели там сложный и универсальный концептуалистический месседж, с отсылками к Бахтину и раблезианской культуре, оппозицию профанного и сакрального, и далее ad nauseam. Но достаточно сравнить этот лист из альбома с иллюстрациями к детским книгам, чтобы понять, до какой степени личным и буквальным было сообщение Кабакова, адресованное мишкам и птичкам, ягодкам и грибочкам, рисование которых на протяжении четверти века было основной и официальной творческой специальностью автора.
[160]
Разумеется, как только утратившая бдительность советская власть разрешила 53-летнему Илье Кабакову первый раз в жизни выехать в капиталистическую заграницу – на трёхмесячную творческую стипендию в австрийский город Грац, по приглашению тамошней художественной школы, – в тот же день он махнул рукой на все свои машины, квартиры, мастерские, гарантированный доход и официальный статус, собрал пожитки и уехал из СССР в неизвестность, ни разу не оглянувшись. На шестом десятке лет преуспевающий член московской организации Союза художников СССР, не говорящий ни на одном нерусском языке, кроме детских остатков идиша, без тени сожаления сделался бездомным бродягой, кочующим по незнакомым странам и континентам, по казённым углам, со стипендии на стипендию. Это случилось ещё до падения железного занавеса и за 10 лет до того, как из Особенной части российского УК исчезла 64-я статья, гласящая: “Измена Родине, то есть деяние, умышленно совершённое гражданином СССР в ущерб суверенитету, территориальной неприкосновенности или государственной безопасности и обороноспособности СССР: бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР – наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества или смертной казнью с конфискацией имущества”.
Мне было тогда 20 лет, и должен вам признаться, что жизненный выбор моего отчима меня нисколько не удивил. Как только из ОВИРа ему пришла открытка с приглашением уплатить пошлину в 200 рублей и забрать загранпаспорт с выездной трёхмесячной визой, я понял: сейчас он уедет и не вернётся больше никогда. Не понимал я лишь одного: как могла так лопухнуться советская власть, раз в полстолетия оставив дверцу золотой клетки не запертой…
С днём рождения, дядя Илья. Долгих Вам лет и доброго здоровья.
[13.04.2016. ЖЖ]
“Влюблённый агент” Виктора Пивоварова – очень важная и увлекательная книга, которая задумывалась художником как каталог всех его работ, но превратилась в развёрнутую автобиографию. У этих воспоминаний две любопытных особенности. Во-первых, они выпущены без апдейта с поправкой на 16 лет, прошедшие с момента написания. Поэтому про многих умерших с тех пор людей там рассказывается как про живых, а про уже случившиеся события – как про невероятные. Во-вторых, Пивоваров в своих заметках вообще не фильтрует базар, не сглаживает углы, не пытается быть дипломатичным в оценке творчества и поступков своих друзей, коллег и учителей. Такую прямоту и откровенность очень редко можно встретить в воспоминаниях человека, пишущего про своих давних друзей, товарищей и соратников. Обычно подобные тексты пишутся с оглядкой на их возможную реакцию (а если о ней не заботится автор – то такую правку, сглаживающую конфликт, может внести редакция, как это случилось с “Набережной неисцелимых” Бродского).
[03.06.2017. ЖЖ]
Хочется написать про “Нелюбовь” Андрея Звягинцева восемь экранов – и это верный признак того, что восемь экранов писать не надо.
Фильм этот самообъясняющий, – концентрированное искусство кино, где сами за себя говорят каждый кадр, каждая сцена, каждая цитата и сюжетный поворот. Поэтому отпишусь об увиденном тезисно, без спойлеров, без разбора цитат Тарковского и даже без обсуждения центрального сценарного вывиха: почему действие начиналось на окраине Питера, а потом вдруг перенеслось в Москву и область.
