Конечно, в очередной раз оказаться круче Моцарта моему итальянскому тёзке в этом столетии едва ли светит, но совершенно очевидно, что шефферовская кавер-версия пушкинской трагедии, усиленная режиссёрским талантом Формана и выдающейся игрой Ф. Мёррэя Абрахама, подарила незаслуженно забытому и оболганному Антонио Сальери десятилетия мировой посмертной славы – причём в качестве композитора, а не отравителя.
А имеет ли это для него какое-нибудь значение спустя 192 года после смерти – любой из нас однажды сможет спросить композитора лично.
Глава седьмая
Перевёрнутый мир
Лев Рубинштейн. Социальная сеть
О том, что Антона больше нет, я узнал, находясь в больнице, на второй день после того, как попал туда по скорой. Моя жена, пришедшая навестить меня, принесла мне эту неправдоподобную весть.
•••
История моего знакомства с Антоном очень долгая, но какая-то, по моим ощущениям, не линейная, пунктирная, можно сказать, мерцательная, и не всегда хронологически стройная.
В разные моменты этой истории Антон то ярко вспыхивал, то чем-то заслонялся, то куда-то надолго пропадал, то возникал персонально и непосредственно, то напоминал о себе через вторые руки, через чьи-то рассказы о нём, – рассказы, как правило, тоже, как и сообщение о его смерти, не слишком правдоподобные.
Не только дорогие нам люди рано или поздно исчезают непонятно куда, но и связанные с ними звуки, запахи, слова и словечки, мелодии, картинки, пейзажи и ландшафты постепенно переселяются из чувственного мира в ненадёжную память. А память уже выстраивает свои собственные нарративы, рассказывает нам разные истории – в том числе с нашим участием – по собственному разумению. И мы вынуждены ей верить. А если и не вполне верить, то, по крайней мере, вежливо кивать и поддакивать, ещё больше подстёгивая её своенравную фантазию.
•••
Я помню маленького Антона, потому что дружил с его родителями.
Я хорошо помню, как на разных “взрослых” событиях тех лет – на домашних семинарах, квартирных выставках, поэтических чтениях – регулярно появлялись два мальчика-вундеркинда. Их вундеркиндство было совершенно очевидно ещё до того, как они открывали свои рты. Впрочем, в те времена они открывали свои рты часто и с большой охотой.
Один из них был Паша Пивоваров, сын художника Виктора Пивоварова. Про него говорили, что он лет с шести был абсолютно сложившимся блистательным рисовальщиком. Годы спустя он стал Павлом Пепперштейном и ко всеобщей радости является им по сей день.
Второй был Антоша, сын писателя и переводчика Бориса Носика и филолога-полониста Виктории Мочаловой, а также пасынок художника Ильи Кабакова. Про Антошу – с не меньшим придыханием, чем про Пашу, – говорили, что к своим годам он прочитал уже все книжки и выучил наизусть все стихи. Шутили, конечно, но не слишком.
Тогда мы виделись часто. Потом возникло какое-то сюжетное затемнение, и я уже обнаружил Антона в качестве студента-медика. На вопрос, почему вдруг мальчик с отчётливыми гуманитарными интересами решил пойти во врачи, он отвечал неожиданно и при этом поразительно разумно. Живя в этой стране, говорил он, надо быть готовым к тому, что ты окажешься в лагере. А в лагере профессия врача существенно облегчает твою участь.
Врачом он, впрочем, так и не стал, хотя институт окончил. По крайней мере, в качестве практикующего медика я его не помню. И вообще он снова унырнул куда-то.
Чуть позже оказалось, что унырнул он в Израиль, где стал известным журналистом. В те годы он доходил до меня в виде неясных слухов и рассказов: “Носик сделал. Носик сказал. Носик уехал. Носик приехал…”
•••
Носик приехал. Я помню, как он вновь возник в Москве. Вроде бы такой же, какой прежде, хотя и в кипе.
Видел я его в те времена редко, зато много о нём слышал: как о “компьютерном гении”, как об одном из легендарных молодых людей, которые “устроили нам интернет”. О перспективах своих собственных взаимоотношений с неведомым и непонятным интернетом в те времена я думал примерно с такой же степенью заинтересованности, как о возможности участия в межпланетном перелёте. Но всё же такое слово, как “Рунет”, не могло не завораживать и не наполнять гордостью от осознания того, что вот этого гения я знаю с детства.
Как был он в детстве несомненным гением, так им и остался, лишь с видимой непринуждённостью меняя объекты приложения своей очевидной и как бы лёгкой, моцартианской гениальности.
Очень разные люди, даже шапочно знавшие Антона, замечали поразительную скорость его мыслительного процесса. Это иногда даже слегка обижало: что-то ещё говоришь, а глаза Антона уже кажутся безучастными. Потом я осознал: он давно уже всё понял и лишь ждёт окончания моей реплики, чтобы дать точный и определённый ответ.
•••
Мы встречались нечасто, но всегда взаимно радушно. Во всяком случае, мне так казалось. И я никогда не забывал того Антошу, какого увидел впервые. Так уж получилось, что тот маленький черноглазый вундеркинд навсегда остался статичным фоном для всех прочих – один другого ярче и неожиданней – Антонов Носиков.
При каждой встрече как пароль и отзыв неизбежно возникал один и тот же короткий диалог. Как человек, наделённый дырявейшей памятью на числа, номера телефонов, названия лекарств и даты событий, я всякий раз спрашивал: “Антон, со скольки лет я тебя знаю? С одиннадцати?” – “С восьми”, – с кроткой терпеливостью и учтивым полупоклоном отвечал Антон.
Между тем, его имя продолжало произноситься в контексте не вполне понятных слов, безусловно означавших что-нибудь волшебное, что-нибудь из будущей ослепительной жизни: “интернет-издания”, “социальные сети”…
Довольно скоро, впрочем, все эти непонятные слова стали понятными, обросли рутинной плотью. Вот и я стал вполне обыденно читать эти самые интернет-издания, а чуть позже и публиковаться в них, что и делаю до сих пор. Да и пресловутые социальные сети для меня сегодня, как дом родной.
Но я хорошо помню героическую пору всего этого. Я помню триумфальное шествие удивительного, захватывающего явления, называемого “Живым Журналом” и ставшего на сколько-то лет самодостаточным пространством для обитания очень многих, совершенно разных людей.
Одну из главных ролей на этой безразмерной сцене играл персонаж с хорошо всем знакомым эпатажно-самоуничижительным псевдонимом. Это был Антон.
Его коммуникативная активность и трудно представимый, практически безграничный диапазон интересов создавали ощущение, что Антон сам по себе – социальная сеть. Он и правда ею был, соединяя в себе и пропуская через себя ничем не ограниченное множество идей, людей, мироощущений, сведений и событий.
О чём писал Антон? Антон писал более или менее обо всём.
В том числе и о литературе, и о литературной критике, и об особенностях психологии художественного человека, в частности поэта.
Тексты эти, при том что многие из них казались не бесспорными, а некоторые так даже чересчур провокационно категоричными, всё равно заставляли с собой считаться. Чем-то они брали. Я думаю, брали они убедительностью своей непреклонной интонации и наглядной демонстрацией железной мыслительной воли.
