Ещё за год до эмиграции, находясь в Европе или Америке по выездной советской визе, они считали себя живым примером того, что можно попасть на Запад и без задания от товарища майора. Но стоило им самим сжечь мосты и начать считать себя частью того самого Запада – фобия тут же возвращалась, with a vengeance
[177]. Они снова начинали видеть в каждом “выездном” явного агента Лубянки. Который, конечно же, никак не мог бы доехать до свободного мира, кроме как по заданию пославших его органов. У кого-то это представление сохранилось до середины девяностых, когда сами они съездили в ельцинскую Россию и убедились, что ей реально похуй на пересекающих границу в любом направлении, и нет там ни спецслужб, ни денег, ни мотива, чтобы за каждым выезжающим и въезжающим следить. Но особо стойкие оловянные солдатики по сей день верят, что любой оказавшийся на Западе россиянин с обратным билетом – непременно агент КГБ. Даже если в своё время безосновательность таких оснований они осознали на собственном опыте.
Почему советской власти никогда не хватало денег
[28.04.2016. ЖЖ]
Удивительная история про советскую власть: казалось бы, она создала себе предельно комфортные экономические условия. Поначалу 150 миллионов человек, а по концовке так и все 286, работали практически забесплатно и имели чрезвычайно скромные потребности, которые власть к тому же не торопилась удовлетворять (китайские коммунисты населению хотя бы одежду и мыло по рациону выдавали, советские и того не делали).
При этом советской власти вечно ни на что не хватало денег. И ладно б их не хватало только на обеспечение бытовых потребностей населения в одежде и лекарствах. Так ведь и на те нужды, на которые бабло выделялось в приоритете, тоже всегда оказывалось, что денег нет. Взять хоть эпоху малокартинья: из всех искусств для них важнейшим являлось кино. Целую Финскую войну просрали из-за того, что, по меткому замечанию одного британского историка, больше денег вложили в пропаганду, речёвки и духовые оркестры, чем в армейскую составляющую конфликта. Казалось бы, бюджет голодных лет структурировался по той же формуле, что и путинско-медведевский: сокращаем расходы на социалку, медицину, образование, инфраструктуру, а на пропаганду расходы неуклонно растут. И всё равно имеем в итоге малокартинье сроком в десять сталинских лет. Не говорите только, пожалуйста, про войну, потому что строительству помпезных сталинских небоскрёбов в те же самые годы она никак не помешала (в том числе и в Варшаве, и в Шанхае).
Или вот Дом Наркомфина – другая статья бюджетных расходов, которая при советской власти росла так же, как сегодня растут доходы топ-менеджмента госкомпаний на фоне астрономических убытков того бизнеса, которым они управляют. Денег на содержание номенклатуры у такого режима должно хватать всегда, даже если население ест траву, потому что кошек и собак оно уже доело. Тем не менее, вся эпопея строительства Дома Наркомфина с 1929 по 1931 год – это история про деньги, которых не хватило буквально ни на что. Планировалось, что построят ведомственный дом, где квартиры дадут рядовым сотрудникам одного советского комиссариата, чтобы они могли вместе жить, раз уж вместе работают. В итоге квартиры достались в основном большим шишкам, к Наркомфину отношения не имеющим: сталинским министрам юстиции и здравоохранения, художнику Дейнеке, самому архитектору Гинзбургу… Но и для нужд этой элиты денег не хватило: из запланированных шести корпусов “дома будущего” построили примерно два с половиной. В итоге жильцам дома пришлось голосовать: где мы разместим детский сад, если на отдельный корпус для него, заложенный в проекте, у государства нет денег. Проголосовали упразднить библиотеку, которая должна была находиться над столовой в коммунальном корпусе, и там устроить детсад. Это при том, что именно в те самые годы взорвали Храм Христа Спасителя, чтоб строить на его месте Дворец Советов высотой до небес. И отказ от его постройки связан был с причинами больше тектонической, чем денежной природы. Кстати, решение об отказе от строительства принимал жилец самой дорогой квартиры в Доме Наркомфина – Николай Иванович Милютин. В 2015 году на месте его пентхауса разместилась прекрасная чайная-кальянная, ныне, увы, закрытая.
Спустя ещё 35–40 лет, при Брежневе, появилась волнительная задумка Дом Наркомфина снести. Для этого всем живущим в нём наследникам советской номенклатуры нужно было всего лишь предложить расселение в новостройки, чтоб в доме не осталось жильцов. Но и на это денег у советской власти не хватило. Кого-то расселили, остальным не нашлось жилья. Слава богу, что так вышло, но всё же удивительно. Вроде, брежневские годы принято считать сытыми. И жилищного строительства велось в ту пору немало – сносить эти уродливые постройки будут до конца нашей жизни. Однако расселить один-единственный дом в центре Москвы на 46 квартир не получилось из-за нехватки денег.
В сухом остатке – старый советский анекдот: “Армянское радио спрашивают, можно ли построить социализм в пустыне Сахара. Ответ: можно, только там очень скоро начнёт ощущаться дефицит песка”.
А объяснение этому феномену очень простое. Когда у вас расходами рулит чиновник, то есть человек, который поставлен распределять миллиарды, хотя он в жизни не заработал ни рубля, то довольно естественно, что расходные статьи у него никак не вяжутся с текущим наличием денег. Он рисует цифры от балды, рассчитывая, что деньги потом как-нибудь сами образуются (по меткому выражению самого успешного из специалистов по стрижке федерального бюджета на строительство дворцов, “деньги посылает Аллах”). В результате дебет, естественно, не сходится с кредитом, и пресловутое плановое хозяйство превращается в реестр невыполненных обязательств. Даже в заведомо паразитических сферах, вроде номенклатурного жилья, сталинского кинематографа или сегодняшней Чечни, денег всё равно не хватает. И никогда не хватит.
Патриотизм: от любви до ненависти
[30.04.2016. ЖЖ]
Одни люди считают, что основа и суть патриотизма – это желание добра своей Родине, соотечественникам и согражданам.
Другие, напротив, полагают, что патриотизм – это желание всяческого зла другим странам и народам, иностранцам и инородцам.
Разница в подходах определяет различное отношение людей как к истории, так и к современной картине мира.
Патриот, желающий своей стране добра и мира, в истории ищет примеров того, как она в разные эпохи умела дружить и сотрудничать с другими народами, приходить им на выручку и принимать их помощь. Благо в летописях любой страны такие эпизоды без труда находятся. В современном мире такой патриот будет смотреть на успехи иностранных социальных моделей, наук, технологий, культур и экономик, и желать, чтобы в его собственной стране всё это успешно внедрялось. Потому что умный, как известно, любит учиться, а учиться как-то естественней у тех, кто знает и умеет больше тебя. То есть, по определению, у других.
Для патриота-ксенофоба история – это лишний способ доказать себе, что его страну вечно окружали враги, которых, впрочем, всегда удавалось победить силой оружия, потому что другого языка они не понимают. Глядя на современный мир, патриот-ксенофоб в иностранных обществах и культурах ищет исключительно примеры глупости, упадка, деградации, несостоятельности, бездуховности, неминуемого краха. В этом смысле нескончаемый бубнёж какого-нибудь Киселёва, Леонтьева, Старикова или Фрицморгена о погибели Запада ничем не отличается от передач корейского ТВ про жизнь в США, от “Международной панорамы” времён Холодной войны или от оруэлловских “двухминуток ненависти”, растянутых нынче в федеральном эфире на 24 часа в сутки, с перерывами на рекламу.
