Хорошая новость состоит в том, что вся героическая борьба наших суверенных клептократов и держиморд против <интернета> – ни о чём, потому что веб давно и необратимо победил в России, как и во всём остальном мире. А “особенный путь”, активно пропагандируемый пиарщиками суверенной клептократии, – это просто цитата из старого анекдота, где для всех вокруг была суббота, а для раввина – четверг.
Интернет нельзя победить, сколько ни заказывай исследований передового опыта Северной Кореи и Туркмении в этом вопросе. Он уже случился, и он переживёт всех тех, кому это не нравится.
[02.07.2009. ЖЖ]
Казалось бы, перевёрнутый мир – это где рыбы высоко летают, птицы глубоко плавают, а на заборе слово МЕЛ написано хуем.
На самом деле, перевёрнутый мир – это где инкассаторы занимаются вооружёнными грабежами, следователи прокуратуры садятся на 9 лет за взятки, сотрудники ГИБДД по пьяни давят людей, а офицеры наркоконтроля умирают от передоза в ведомственной сауне.
[04.02.2017. “Диалог о соцсетях” с Александром Цыпкиным]
То, что для кого-то будущее, для кого-то – настоящее и прошлое. Во что может вылиться межперсональная коммуникация? Сейчас это в основном текстовый чат, реже – обмен фото, ещё реже – видеобеседа… Что может быть дальше? Поставят 3D камеры с двух сторон, будет общение в 3D? Тактильные ощущения, нейросинтез будет передавать запахи?.. В 1992 году в Гонконге я был поражён, какое огромное количество людей на Дальнем Востоке предпочитают общаться между собой по телефону в режиме видеообщения. Ведь это непродавабельная тема для белых людей европейской цивилизации… Так что следующая стадия, которая транслирует запахи с другого конца страны, может вам и не потребоваться. То, что нам покажется лучшим, то и будет нашим следующим поколением. Это мы решим.
Руки прочь от слона
[14.12.2004. “Газета. ру”]
Когда я задумываюсь над собственными мемуарами о построении Рунета, не могу отделаться от мысли, что время для их создания просто ещё не настало. Хотя отпразднованы уже некие важные юбилеи, взяты рубежи и посещаемости, и доходности, о которых вряд ли кому мечталось в конце прошлого столетия. Но не случилось ещё в этой истории такого события, которое позволило бы в периоде становления Рунета поставить точку – и, поставив её, обернуться назад.
Глава четвёртая
Почему жить нужно в Венеции
Глеб Смирнов. Антон на ноооблаке
[97]Под этим небом чёрной неизбежности
Поговорим о счастье и о нежности…
Как это было раньше благодатно
И как теперь мертво и невозвратно.
Под синим небом, там, за Феодосией,
Мы помнили о радости и осени.
Поговорим о милом Коктебеле!
Но разве это было всё на самом деле?
Юрий Трубецкой
Году примерно в 1987-м, в последнюю пору советской трухи, мы с Антоном поехали в Коктебель. До того, как я там очутился, Коктебель был для меня местом вполне мифическим, он фигурировал в моём воображении в ретроспективе ностальгии – что-то из блаженных времён Серебряного века. Почему-то казалось, что его не существует в реальности. Антон, с которым меня тогда свела судьба (как – я сейчас попытаюсь припомнить), был человек практической складки; окатив меня сочувственным взглядом, он буркнул устыжающе: “бредить Серебряным веком и ни разу не побывать в Волошинском доме??” – и вот мы, с мыслимой лишь в юности лёгкостью (знакомы-то были всего ничего), катим на Юг. Это весёлое путешествие станет для меня настоящей инициацией.
Но пока мы катим, попробую припомнить, как всё начиналось.
Нет, не тут-то было!.. Увы, в отличие от Антона, память у меня совершенно никудышная, и теперь никак не получается вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы сошлись. Вероятно, знакомство наше было обусловлено исходным контекстом и общими для обоих семейными координатами: мама Антона, Виктория Мочалова, – полонистка, как и моя; а его отец, Борис Носик, кроме того, что был другом певицы Эвы Демарчик, культ которой процветал и у нас в доме (моя матушка какое-то время водила с ней дружбу), перевёл “Пнина” – а любовь к Набокову, понятно, в состоянии сводить людей между собой. Да и околодиссидентская среда, в которой мы оба взрастали, умела сближать самых неожиданных физиков и лириков, без оглядки на провенанс. Круг общения у меня тогда только нащипывался, и я благодарен судьбе, что она послала мне вожатым дружелюбного ангела, Антона. Он тут же взял меня в оборот и ввёл в лучшую, как до сих пор полагаю, из художественных орбит Москвы. Я радостно врастал в этот мир, и даже научился везде вставлять, как он, фирменное “как бы”, проникнувшись философией этого постмодернистского лукавого словечка. Антоша щедро делился своими богатствами: таскал меня по вечеринкам в интересные дома, на легендарные семинары-посиделки в мастерскую Кабакова в доме “Россия” на Чистых прудах, зазывал к себе на Ляпидевского. Я с белой завистью исследовал его книги и альбомы, мы смотрели вместе обалденное кино на видеомагнитофоне (тогда ещё сравнительная редкость в России). Больше других запомнился “Смысл жизни” от Монти Пайтон, шедевр английского чёрного юмора. Антон был от него в восторге, хотя, с его дендистской игрой в холодное сердце, выражался примерно так: “недурное кинцо, не грех и глянуть”.
Его вкус к фарсу и гротеску я, как человек среднестатистической русской серьёзности, впитывал жадно и охотно, в этом смысле он мой воспитатель. Антон на четыре года старше – для юного возраста разница огромная, но дело даже не в этом: к нему приблудился робкий отрок, всё детство проведший за какой-то тепличной ерундой и только-только начинавший алкать аутентичных сокровищ и лишь недавно обращённый в книжное почитание. Мне впервые встретился такой запредельный литературоцентризм. Ни пиетета перед авторитетами, ни показной эрудиции образованных наспех, ни кастовых предубеждений в отборе авторов – Антон был доверху полон культурой самого безбрежного и неожиданного ассортимента. Каждый, кто знавал Антона, не мог не удивляться причудливому строению его естества, где жёсткая дисциплина ума ходила по струнке у самой отвязной свободы. Среди всех когда-либо мною встреченных собеседников, даже самых высокоодарённых и остроумных, этого человека выделял феноменальный по богатству ассоциативный ряд. И ряд этот был – сверхбыстрый. Мыслительный метаболизм его двигался с реактивной скоростью. Я диву давался его искусству молниеносных парирований, как красиво брал он любую подачу, подхватывая чужое слово, и мастерски гасил экспромтом или метким куплетом. Чаще он реагировал в рифму, стихами. Удар отпружинивал из недр его необъятной начитанности, причём в изумительно прихотливом диапазоне – от Виталия Бианки до Вильяма Блейка, от Гюйсманса и Мейринка до Пикуля и Музиля, от самых нишевых и потайных – до каких-то модных однодневок.
