…В Венецию Антон выбирался, лучше употреблю слово “сбегал”, много лет подряд, и всякий раз делал достоянием общественности свои счастливые исследовательские прогулки по её набережным и переулкам. Из этих текстов и фотографий можно составить небольшую венецианскую носикопедию.
Я тем временем накрапывал свою книжку про Венецию, и в итоге, вопреки моим лирическим принципам, в ней появилась пара глав, которые можно счесть уступкой просветительским наклонностям Антона Носика. На венецианской этой вещице вообще крепко лежит и его благословляющая тень.
Он успел прочесть “Метафизику Венеции” до выхода из типографии. Я очень хотел его порадовать книжкой и, как только сделал макет, отправил Антону файл. Так в древности давали блюдо специальному прегусту, перед подачей к столу императора. Но никакой развёрнутой критики я от него не дождался, – за исключением одного лапидарного и виртуального жеста: по прошествии некоторого времени он кинул смску, на ней был большой палец кверху, по-древнеримски – ВО! Предположительно, именно так дегустатор в Древнем Риме сигнализировал, что съедобно. Палец был, похвастаюсь, самого большого размера! Пришёл палец после такой переписки. Он: “Etwas zu essen, vielleicht?” – “Майн либер, цу филь арбайт, шлифую стёклышки, так и передайте всем!” – “Нет никаких всех, одни мы остались в целой Виннице, друг Федя” – “Ох и тяжко ж нам бобылям! но мне правда сдавать в печать книгу в этот понедельник! Не хотите ли, о мой победоносцев, взглянуть строгим цензорским взглядом, пока не поздно?” – “Рвусь третий день блеать” – “Ну, тогда суди строго!”
Смейтесь, но я дорожу этим его большущим пальцем в ответ. Хочется верить, это было от чистого сердца, а не просто эмодзи ради. Раньше он мне таких пальцев не лепил. Впрочем, виноват, был ещё один палец такого же энергичного размера, – после того, как я пульнул ему те самые стихи Комаровского, где тинторетты и мраморы нагреты…
Знакомая привычка Антона сбивать патетичность (“а ну-ка туши кадила”) и включать занижающий регистр перед лицом всякой мифологии распространялась и на Венецию. К “низовому” восприятию Венеции немного поспешествовал тот факт – и об этом Антон напоминал с гордостью, – что в конце восьмидесятых ему довелось составлять урологический комментарий к “Мемуарам” Казановы, где тот уклончиво повествует о регалиях, коими наш сексуальный проходимец иногда награждался по ходу своих авантюр.
Антон хотел оттенить “свойский” образ города, он был рад подкараулить какой-нибудь совершенно бытовой ракурс или сценку, и удача шла к нему. Он любил демонстрировать чеки на 2 евро, мол, не так уж и всё дорого, и как живут обычные люди: вот группка местных школьников с ранцами слушает, что рассказывает училка о мраморных колодцах, и почему те намертво запаяны бронзовыми крышками; вот старушка ковыляет и смотрит на вывешенные анонсы, кто умер в нашем околотке (“ага, скурвилась эта старая склочница Лючетта”, “эх, и Беппо туда же… а как был хорош, mamma mia! юный Беппо на регате 1943 года…”, озвучивал её мысли Антон, дальше непечатно). А вот вам, как делают через мясорубку макароны в “Парадизо пердуто”, или как местные выгуливают собак; вон летит чайка с рыбой в клюве (поймал кадр), а вон гондольер пересаживается на модный двухместный катер с диско-музыкой и девицей в прикиде эмо… Получался эффект подлинного ощущения, будто Венеция приблизилась вплотную к ноздрям, он будто давал пощупать, чем живёт город.
Вероятно, тот же синдром заземления руководил им в очередной его забаве – ловить покемонов в венецианских церквях. На эту тему у нас тоже был разговор. Несмотря на моё счастливое ватиканское прошлое, я в целом настроен антиклерикально, но всё же я, старый ханжа, косо смотрел на эти его бравады (улов он радостно выставлял в своей ленте). Мои возражения сводились к тому, что в наше время у Церкви, давно на ладан дышащей и отмирающей, пафоса осталось совсем на донышке, у неё всё в прошлом, так что это как-то бьёт мимо цели, если конечно цель была такова. В нынешнем, постхристианском, этапе европейской истории лишний раз шпынять эту слабенькую, по всем фронтам теряющую Церковь – уже некомильфо, да и просто неучтиво по отношению к хорошей старинной архитектуре. Слабых надо защищать, а нападать – на сильных (этого Антон, ещё раз отдам ему должное, не боялся). Такой вот этический императив. Или даже императив эстетический: иначе некрасиво.
Будет в самый раз припомнить золотое правило одиозного Константина Леонтьева, где наш “эстетик” объясняет принципы здорового негативизма, которому отродясь инстинктивно следует русская интеллигенция. “Именно эстетику-то приличествует во времена неподвижности быть за движение, во времена распущенности за строгость; художнику прилично было быть либералом при господстве рабства; ему следует быть аристократом по тенденции при демагогии; немножко libre penseur <вольнодумцем> (хоть немножко) при лицемерном ханжестве, набожным при безбожии. Подобная измена убеждениям не только похвальна в художнике, она в нём естественна. Изменяя подобным образом прежним убеждениям, художник исполняет вместе с тем и наилучшим образом долг гражданской совести”. Это моё недоумение мой мудрец-хахамим тоже не стал развеивать, пожал плечами. И продолжал ебошить покемонов.
В числе десакрализующих проказ была у Антона ещё одна прихоть. Он упрямо переиначивал все итальянские реалии – в советские. Так таверны и локанды превращались “точки общепита”, и далее в том же духе: “райсуд”, “горсовет”, “винодельческие совхозы”, “плавбазы”. Этот советский волапюк применительно к Венеции и вообще Европе кажется мне не самой счастливой находкой, так ещё любят балагурить некоторые экскурсоводы. Я кривился, но терпел, учитывая, с каким артистизмом он это произносил.
Зато его переводы итальянской топонимики, названий ресторанов, церквей или имён собственных на русский выглядели симпатично и оправданно. Так появились “канал Огородной Мадонны” – rio Madonna dell’Orto, “мост Босяков” – Ponte dei Scalzi, “Вознесенский канал” – rio dell’Assunzione, “Соломенный мост” – Ponte della Paglia. Или вот “Св. Мария Статная” – очень удачный перевод Santa Maria Formosa. Варфоломей Мудищев – вполне корректная руссификация головореза-кондотьера Bartolommeo Colleoni, памятник которому стоит у церкви Дзаниполо (тоже нетрудно догадаться, какой он у Антона подвергся трансформации) и фамилия которого была, понятное дело, неиссякаемым поводом для скабрезных острот о трёх мошонках “братишки Коллеони”.
Ломбардию он окрестил Ломовой Бардией, “подплываю к Захарково” – это о Сан Дзаккария, Торре дель Оролоджо прозвал Башня Урологии, “бегу по Солезадой” – это про Solezzada (венецианский термин для широкой улицы). Все эти каламбуры взяты из нашей переписки. Как-то ночью списываемся, чтобы встретиться на Сан Марке. Пишу: “я тут с приятелем на Самарке сижу клюкаю, в баре «Аврора»” – Он: “шустро плыву от Кота Базилио на Н-ке , подплываем к Дзителле, а там уж Сан Джопио , и сразу, глядишь, Захуярия . Вы у кампанилы?” Я, за разговором, не отвечаю. Он: “Высадился у Альберго дель Пьетро Финокио <имеется в виду отель “Лондра”, где останавливался Чайковский, “финокио”, то есть фенхель – итальянское прозвище геев> иду венецианской походкой <скрытая цитата из стихотворения Комаровского “иду ленивою походкою и камешек кладу в карман, где над редчайшею находкою счастливый плакал Винкельман”, а также указание на то, что приближается он в стремительном темпе, так как венецианцы отличаются от туристов тем, что по своему городу ходят быстрым шагом (в Риме, например, это не так, римляне наоборот передвигаются с ленцой)> мимо Даниловского постоялого двора <отель Даниэли>. Минута, и стихи etc…”
