– Разве тебя не радует, – прервал меня Носик, кивая в сторону шеренги томов – что вот этакие энциклопедищи теперь весят несколько граммов, и под рукой в каждый нужный момент, не надо ходить к полкам рыться в страницах и резать о них пальцы; отныне каждый встречный – энциклопедист в один клик?!
– Но это далеко не значит, Антониус, что дело Вольтера и Энциклопедии победило… В том-то и чёрный юмор, что вышло совсем наоборот. А именно, человечество через пару поколений, похоже, обратно разучится писать (только тыкать в иконки) и даже читать – только втыкать на ведущих с экрана да слушать вполуха радио в машине, где и то и другое – пассивные перцепции… Техническая эволюция чуть-чуть разгладила нам чело по сравнению с неандертальцем, но заметно добрее и ответственнее не сделала. Иногда даже кажется, что человечество со временем не зреет, не крепчает разумом, а наоборот, необратимо молодеет, впадает в детство, как Бенджамен Баттон из рассказа Фицджеральда. Радостная игра во всё новые бирюльки как-то не сочетается с солидным возрастом человечества.
– А быть может, ровно наоборот? Человек веками выдавал столько мудрости, так особо никому и не пригодившейся, что с некоторых пор не зазорно и расслабиться? – примерно так мне отвечал Антон. Было очевидно, что с тревожного ракурса Антон не хотел видеть происходящее. Меня не убеждал его розовый тезис, что интернет – это просто инструмент, и зависит от человека, использовать его во вред или во благо. Антон говорил так: “Любой инструмент полезен в руках того, кто умеет им пользоваться… сколько гуглов дураку ни дай, дураком он останется”. И добавил: “сваливать вину на орудие – это всё равно, что выносить обвинительный приговор ножу, а не той руке, которая его употребила на мокрое дело”.
Я наседал, что это не “инструмент” и не “орудие”, а – оружие, и только очень идеалистический мыслитель может верить, что оно никогда не попадёт в чьи-нибудь злонамеренные руки (а то и в самые обычные, просто неумные руки), учитывая, что при обильном употреблении гаджетов и виджетов, как выяснилось, нейронные связи отнюдь не наращиваются… Тут не нужно быть большим мизантропом, футурологом-паникёром и обличителем големов, чтобы предвидеть худшую из всех версий, когда всё накроется медным тазом, к радости буйнопомешанных и религиозников, давно ожидающих злорадно, когда ж наконец грешное человечество сгорит в аду на руинах штрих-кодов и инстаграммов. И сколько ни созывай конференций по кибербезопасности против кибертерроризма, мониторы компьютеров и дисплеи смартфона светятся тревожно и непоправимо посреди ядерных головок, и призрак искусственного интеллекта бродит по Европе… Да, эта планета никогда ещё не была такой хрупкой и уязвимой.
“Не психуй”, – прерывал меня Антон. Милосердные боги, неужели он действительно верил в здравомыслие людей? При всей широте и трезвости своего ума, неужели Антон не успел разувериться в человеческой породе? Мне его антропологический оптимизм представлялся опасно легкомысленным, почти демоническим. Уверен, Экклезиаст неодобрительно покачал бы головой. Как можно не считаться с кромешностью нашей природы? – иудушкиголовлёвы, фомы фомичи, пошехонцы… Полундра и караул, природа наша похуже чем любые боты или вирусы. Не забудем, среди всех животных только человек убивает и зверствует из идеологических соображений или из чисто спортивного азарта. “Человек, это звучит горько”, как скаламбурил Ходасевич.
Я легко соглашался с аргументацией Антона, когда он говорил, что tripadvisor поднимает в этом мире планку справедливости и объективности, но на другие особые профиты от мировой Сети, I’m afraid, у меня надежды мало. Выстраивая апологию дела своей жизни, Антон приводил мне в ответ пример “групп по интересам”, где люди находят друг друга, и что нынче даже у каждого графомана благодаря соцсетям есть хоть маленькая, но своя фан-группа фолловеров, и каждый микропоэт находит себе аудиторию. В ходе этого разговора возник неологизм “творчун”. У нас не повернулся язык сказать “у каждого творца”, и в результате я записал за Антоном: “у каждого творчуна есть своя аудитория”. Его как гуманиста радовало, что при таком раскладе никто больше не чувствует себя обиженным вниманием. Это было ещё одно позитивное соображение Антона pro domo sua. И вообще, “что ты вечно драматизируешь, Амедео?”
Если в детстве мне казалось, что Антон – самый большой реалист и циник от своего всепонимания, то теперь скептиком выходил я. Как он мог верить в возможность оптимизации человеческой природы? А ведь как раз эта вера, судя по всему, лежала в основе его кибернетической активности. Антон верил в интернет, как католик верит в благодать.
Зачинщик, идол и оракул русского интернета не знал колебаний и несокрушимо веровал в радужные перспективы техногенного будущего. Я не раз заводил свою шарманку про фатальность прогресса, но он не давал мне даже торопливо изложить все опасения или заронить сомнения, обзывал меня казачиной и прокрастинатором, и уходил от разговора, даже не собираясь разуверять меня. Отшучивался.
Résigne-toi, mon cœur, dors ton sommeil de brute…
[101] Так мы и не доразобрались в этом вопросе… Сообщу напоследок, что того старого итальянского ресторана в Венеции больше нет, он упразднён бодрым ходом времён. Символично, что теперь на его месте смердит плебейская шаурма под вывеской “Бюргер-кинг” (не вывеска, а приговор), и этим всё сказано. Благородный обскурантистский слоу-фуд белых скатертей в итоге проиграл клеёнке фаст-фуда, – вот вам и весь “общепит”…
Я далёк от политики. Когда о ней заводят речи люди, к ней профессионально непричастные, эта говорильня представляется мне занятием нестерпимо праздным и докучным. Однако наиболее памятные разговоры с Антоном случались, когда нас сносило как раз на эти материи.
Как-то тёплой венецианской ночью осени 16-го года, вышел у нас диалог на одну такую патологическую тему. Я записал его по горячим следам.
Началось с того, что я выразил удивление, как он в передаче “Школа злословия” (2005) отреагировал на провокативный вопрос ведущей, какое из политических устройств самое оптимальное. Антон Борисович тогда рубанул с плеча: дескать, все скверные. Я ожидал от него другого, менее темпераментного и более систематического суждения.
При его конструктивном уме, любившем вносить повсеместную ясность, Антону что-то помешало справиться с понятной брезгливостью по отношению к сраму власти как таковой, и припомнить коллегу Аристотеля, который дал очень вдумчивый ответ на этот древний вопрос. “Лучших форм правления – говорит мудрый грек, – три, а именно, загибайте пальцы, это: 1. монархия, 2. аристократия (как Спарта или та же Венеция, которая всегда управлялась патрициатом: к рычагам власти имели доступ выходцы из старых семей, гуманистически и юридически образованные) и 3. демократия. Но рано радоваться, – продолжал Аристотель. Теперь, друзья, разгибайте пальцы! Перечислю вам самые плохие, худшие из всех возможных форм правления. Это 1. монархия, вырождающаяся в деспотию, 2. аристократия, когда вырождается в олигархат, 3. демократия, вырождающаяся в охлократию, то есть господство черни и её вкусов. Это последнее случается, когда власть в своих интересах делает ставку на низменные инстинкты и на привычки подонков общества – на испытанные народные средства от всех общественных зол вроде “козлов отпущения”, натравливание одних на других. (“Пятая колонна” – излюбленный её приём, при том что сама власть и есть предельно вредоносная пятая колонна). И когда ей выгодно беззаконие, а так бывает всегда, когда власть отстаивает свою неприкосновенность. Другие отчётливые приметы такого вырождения: власть потворствует фатализму населения (якобы врождённое долготерпение и смирение народа русского, о каковом очень выгодно почаще с похвалой ему напоминать), восхваляет status quo, поощряет мистику (на всё воля Господня), удобную для объяснения причин несправедливостей, гонит научный склад мысли и гасит просвещение. Это всё и так понятно, но тут разговор наш повернул в более анекдотическое русло.
