Данте, конечно, подарил итальянцам язык, но в родном городе он был приговорён к пожизненному изгнанию или смертной казни, если не уплатит штраф (уплатить который он не мог, потому что всё его имущество уже конфисковали политические противники).
Но вот есть и великая Римская империя, она же до этого Республика, о которой я довольно мало тут пишу, по еврейской привычке не слишком увлекаться делами язычников. Но одну особенность её внутренней политики сейчас упомяну, потому что она довольно симптоматичная. Мы же привыкли думать про Рим, что там, с одной стороны, было всё мегакруто просчитано и организовано в административном плане, для разумного управления целым континентом. А с другой стороны, было рабовладение, то есть плоды этого разумного управления пожинали только эксплуататорские классы, а рабы, руками которых создавались богатства, были бесправны. Но это мы если не оправдываем, то объясняем спецификой древней эпохи, с её неразвитыми средствами производства.
Однако же придумали там такую замечательную вещь, как децимация. Это когда за некий коллективный проступок (мятеж, дезертирство, поражение части в бою) в провинившейся группе римских воинов убивали каждого десятого, чисто по жребию, без учёта личной вины. Причём убийством занимались девять товарищей вытянувшего несчастливый билет – рубили его мечами и забивали палицами. И вполне могло случиться так, что в палачи жребием определялись истинные преступники, а убивали они как раз своего невиновного соратника по оружию. Также могло случиться, что причиной военной неудачи являлись действия командира – но именно он назначал после боя эту массовую товарищескую казнь. Лично у меня немножко не укладывается в голове, как эта практика могла влиять на боевой дух участвующих в ней воинов (которые, замечу, были ни разу не рабы, а оплот сперва Республики, затем Империи). Запретивший децимацию византийский император Маврикий в конце VI века писал в своём “Стратегиконе”, что моральное влияние на дух войска от неё могло быть лишь самым отрицательным. Меж тем в итальянской армии, воевавшей на стороне Антанты в Первой мировой войне, древнеримская практика децимации была возрождена маршалом и бездарным главкомом Луиджи Кадорна. Когда в каждом итальянском городке или деревне видишь мемориалы павшим в той войне, поневоле задумаешься: какая часть из них была убита своими же соратниками тупо по жребию, по приказу бездарного командира? И что после этого можно сказать о семейственности и солидарности итальянцев?
Как догадывается читатель, свой рассказ об ужасах итальянской природы, истории и современности я мог бы продолжить ещё на шесть экранов, ни разу не упомянув даже про такие общеизвестные беды, как мафия, коррупция, сиеста, лень и раздолбайство, футбольные договорняки и Costa Concordia.
Могу рассказать и такие человеческие истории, от которых у читателя встанут волосы дыбом: например, про бедного миланского художника, который попросил в горсобесе пособие на детей, потому что его соседи затеяли капремонт, а у него не было лишних 10 000 евро. В собесе его выслушали с большим участием, после чего детей у художника забрали органы опеки и передали в другие семьи на усыновление, имущество арестовали, квартиру отобрали и продали с молотка, так что на шестом десятке лет мужик стал в родной стране бомжом, а единственный человек в полуторамиллионном Милане, который после этого пустил его жить на свои квадратные метры, – мой друг детства, иммигрант из подмосковных Люберец. Готично, нет?
Но закончу я свой рассказ ровно тем, с чего начал: Италия – потрясающая страна, населённая дружелюбнейшими солнечными людьми, край невыносимых красот, божественной природы и бесконечного гостеприимства. Никакие ужасы её истории или современности, природы или общественного устройства не могут отменить того ощущения счастья, которое она способна доставить путешественнику или приезжему из решительно любой части света.
А весь этот мой рассказ – история про нашу жизнь, в которой с одинаковым успехом можно найти и беспросветно мрачный экзистенциальный ужас, и “златой лимон горит во мгле древес”. Будешь ли ты вдохновляться красотами окружающего мира, становясь счастливей, или ужасаться его жестокостям, впадая в отчаяние, – свободный выбор каждого, если вдуматься. Так что подытожу я призывом из известной песенки Монти Пайтона: Always look on the bright side of life.
Другого способа быть счастливым на этом свете пока не придумано, даже в Италии.
Венеция: накануне сотворения мира
[14.11.2016. ЖЖ]
Ночь на понедельник в Венеции, за пару часов до рассвета – время недели, дающее хорошее представление о красках и звуках этого мира накануне его сотворения.
Итальянцы, приезжавшие сюда на выходные, убыли вечером восвояси; круизные лайнеры на закате увезли иностранцев; местная молодёжь, догуляв положенное, отсыпается перед рабочей неделей… Кинофестиваль давно прошёл, архитектурное Биеннале рассосалось, до Карнавала – целых три месяца. На улицах – ни души, на каналах – ни лодки. Неоткуда в это время взяться даже привычной фигуре заплутавшего туриста, катящего чемодан во тьму и неизвестность в поисках неуловимой гостиницы: аэропорт и вокзал заперты на ночь, как ворота гетто после 23 марта 1516 года (и в тот же примерно полночный час). В ресторанах потушен весь свет, витрины лавок задраены, вывески нигде не горят.
[118]
Не слышно ни шагов, ни плеска весла, ни стрекота колёсиков, даже ветер с Лагуны в это время не шелестит знамёнами на фасаде гостиниц… Полнейшая тьма, тишина и сенсорная депривация. Кажется, нигде, как в Венеции под утро понедельника, не доводилось мне пережить это удивительное ощущение мира, которого нет, который исчез, как не бывал. Но через считанные часы он появится вдруг ниоткуда, чтобы шуметь, сиять, толпиться, бурлить и сверкать пёстрыми красками венецианского дня – как будто существовал всегда.
Глава пятая
Правильный выбор – свобода
Евгения Альбац. Сны с Антоном Носиком
С Носиком мы по-прежнему то и дело встречаемся – в моих снах. Почему-то он нет-нет да наведывается, хотя мы не были близкими друзьями и романа у нас тоже никогда не было. Я много с ним – тем, ушедшим – спорю. И поводы самые разные.
Носик появляется всегда в трёх временных пластах.
Первый – это середина 2000-х, когда, вернувшись из Гарварда и твёрдо решив в журналистику больше не возвращаться, я, профессор политологии Высшей школы экономики, по понедельникам устроила себе интеллектуальное роскошество за собственный счёт: вела семинар по еврейской Библии, с которым в конце концов нас приютил Еврейский культурный центр на Никитской, дав нам зал, книги и кофе. Я не помню, когда на семинаре появился Носик, – но помню, насколько это было феерично, остроумно, с глубоким знанием еврейской философии и книг.
Носик говорил… о еврейском фашизме. Как он вышел именно на эту тему в своем комментарии к еженедельной главе из второй книги Торы “Шмот” (“Исход” в христианской традиции), более-менее понятно: в главе “Итро”, одной из важнейших в Пятикнижии, как мне думается, Всевышний сообщает бродящим по пустыне и дошедшим до горы Синай израэлитам, что Он избрал их быть “царством служителей святому и народом святым” (19:5,6). Тут Носик и развернулся. Я сидела, в кипе и талите, с раскрытой передо мной Торой и раскрытым ртом: ничего подобного никогда раньше я не слышала, – а в Гарвардском университете я как-никак занималась со знаменитым учителем, бывшим главным раввином университета Бенционом Голдом, и пару лет исправно участвовала в субботних службах консервативной конгрегации гарвардского “Гилеля”, центром которых было интеллектуальное обсуждение недельной главы (по этим лекалам я и сделала семинар в Москве).
