Этот индивидуалист держал SI в тисках строжайшей партийной дисциплины, наказывал «уклонистов», набрасывался с яростными нападками на оппортунистов, вычищал из своего Интернационала несогласных, колеблющихся и просто «попутчиков». Список вещей, маркированных им как «предательство», велик – от предпочтения эстетического политическому до симпатий к фильмам Годара. В SI входили (или, как вариант, к нему примыкали) некоторые знаменитости, ставшие таковыми за пределами деборовского политбюро – художник Асгер Йорн, философ Анри Лефевр, – но ситуационистский дуче рано или поздно недрожащей рукой вычистил и их. Ванейгем, примкнувший к Интернационалу в 1961-м, продержался дольше всех. В те годы он был даже бо́льшим хулиганом, нежели Дебор. В любом случае к концу 1960-х годов других значительных фигур в SI не осталось. Неудивительно, что оба и написали книги, которые во многом предвосхитили 1968-й, хотя организационно и персонально ни Дебор с Ванейгемом, ни сам по себе SI к тем событиям прямого отношения не имели. Основатель Интернационала вообще смотрел на Май 68-го с презрением. Впрочем, он на многое так смотрел, почти на все.
Дебора можно понять – безмозглые студентики, смешавшие в своих головах секс с Мао, Ницше с Марксом, повторяли зады того, что ситуационисты (а до них и «леттристы» – группа, предшествовавшая SI) вытворяли лет десять тому назад. Все эти Кон-Бендиты пришли на готовое и, вместо того чтобы начать настоящую революцию, устроили спектакль. Автору книги с названием «La société du spectacle» такое вряд ли могло понравиться. По сути, Май 1968-го был чисто буржуазной затеей, более того, описанной на страницах книги Дебора за год до начала тех событий; 59-й тезис его сочинения гласит: «Движение банализации, усреднения, которое под броскими отвлекающими маневрами спектакля господствует в современном обществе по всему миру, также доминирует и в каждой позиции, где развитое потребление товаров внешне приумножило выбор ролей и объектов. Пережитки религии и семьи – каковая остается главной формой наследования классовой власти, а следовательно, и обеспечиваемого ими морального подавления – могут, играя одну и ту же роль, сочетаться с изобилующими утверждениями о наслаждении этим миром: ведь этот мир как раз и производится в качестве псевдонаслаждения, сохраняющего в себе репрессию. Таким же образом с блаженным принятием существующего может сливаться воедино чисто показной бунт, – и этим выражается не что иное, как то, что сама неудовлетворенность стала неким товаром, как только экономическое изобилие оказалось способным распространить производство на обработку такого первичного материала». Несмотря на несколько темный язык – и, как ни странно, некоторые повороты мысли, характерные скорее для «Мифологий» кабинетного Ролана Барта, – месседж Дебора кристально ясен и, перефразируя известный тавтологизм Ленина об учении Маркса, верен. Верность его мы имеем сомнительное удовольствие наблюдать сегодня.
Дело в том, что так называемые молодежные революции конца 1960-х – начала 1970-х, несмотря на все свои политические лозунги и общегуманистические намерения, были как раз про «наслаждение». Молодежи хотелось наслаждаться теми вещами, которые были для них запретными или полузапретными – сексом за пределами схемы «семья-адюльтер-бордель», неприлично громкой и хаотичной музыкой, да еще и возникшей в черных кварталах Чикаго и Сен-Луиса, наркотиками, которые были до того частью культур маргинальных – культуры богемной и этнических гетто, наконец, они хотели бездельничать, валять дурака, предаваться сладкой лени вне мира строгих костюмов, обстоятельных бюстгальтеров и парикмахерских салонов. Американским хиппи и парижским и франкфуртским радикалам того времени действительно хотелось наслаждаться миром – причем, как выяснилось, вполне в рамках буржуазного общества, по выражению Дебора, «общества спектакля». Умные молодые люди, по большей части «La société du spectacle» не читавшие, благополучно сделали вывод – чтобы преуспеть в нашем мире, нужно устроить против него бунт, но не революцию
[64]. Это же разные вещи. «Бунт» есть феномен психологический, эмоциональный, он направлен против яркой несправедливости некоторых установлений мироздания. К тому же «бунт» локален. «Революция» меняет сам порядок вещей, вне зависимости от того, насколько приятными или даже хорошими, справедливыми были его элементы и детали. «Революция» универсальна. То, что происходило в большинстве стран Запада в конце 1960-х – начале 1970-х, было серией бунтов, которые в лучших традициях маркетинга объявили революцией. Именно об этом и предупреждает в своей книге Дебор. Обращаю внимание читателя не только на фразу о производстве мира как «псевдо-наслаждении» и рассуждение о «банализации»; отметим в тезисе 59 убийственное предвидение того, что случится после 1968-го и что Дебор наблюдал в последующие 26 лет своей жизни: «Таким же образом с блаженным принятием существующего может сливаться воедино чисто показной бунт, – и этим выражается не что иное, как то, что сама неудовлетворенность стала неким товаром, как только экономическое изобилие оказалось способным распространить производство на обработку такого первичного материала».
Неудовлетворенность старой буржуазной моралью привела к показному бунту; в 1970–2000-е поколение 68-го и два последующих действительно превратили собственную неудовлетворенность в товар, капитализм оказался весьма сговорчивым и гибким, сделав из «свободного секса» и «революции» самую что ни на есть обывательскую поп-культуру. Что касается слова «революция», то его чаще всего можно услышать и увидеть в рекламах, расписывающих домохозяйкам прелести новой посудомоечной машины. Малколм Макларен, циничный и проницательный ученик Дебора, сделал из процитированной фразы целое направление, «панк», создав из юных придурков группу Sex Pistols, которая выгодно продавала буржуазной публике не «музыку» и даже не какой-то специальный rock’n’roll drive, а саму идею неудовлетворенности, неудовлетворенность агрессивную, циничное, тупое, яростное разочарование. Sex Pistols оказались отличным товаром: майки со слоганом No Future прекрасно продаются в туристических лавках рядом с Трафальгарской площадью и Вестминстерским аббатством. Сам же умный провокатор Макларен, сколотив состояние, отправился в Париж записывать милые электронные альбомы с джазовыми музыкантами и Катрин Денев в роли роскошной буржуазной музы.
Любопытно, что главным из ситуационистских лозунгов, которые были апроприированы участниками парижского Мая, стал «Под мостовой – пляж». «Мостовая» (собственно, «улица») – что-то обыденное и даже деловое, «пляж» – там, где можно предаваться ленивому наслаждению, будучи свободным от надоедливых одежд. Забавно, что даже это они неправильно поняли. Речь у Дебора и Ванейгема шла о другом, о том, что на улице в ситуации психогеографии можно вдруг увидеть пляж, на мгновение, как инструмент изменения сознания. Это вовсе не значит, что барышням нужно срочно снимать лифчик и загорать топлес на бульваре Сен-Мишель.
Но вернемся к «La société du spectacle». В названии ее есть некоторый трюк, и этот трюк также перепутал карты многим, открывшим книгу Дебора в переводе – или даже услышавшим о ее существовании. На обложке используется слово spectacle, которое в ряде языков, помимо значения «зрелище», «шоу», имеет и театральные коннотации. «Спектакль». «Общество спектакля». Естественно, никакого театра Ги Дебор в виду не имел; он считал этот вид искусства глубоко буржуазным и даже мертвым (но недостаточно мертвым, чтобы восхищать своей застывшей в смерти красотой, как, к примеру, «театр Кабуки»), да и вообще на искусство ему было глубоко наплевать. Тут важнее другое. Идея «театра», по крайней мере «классического», «старого», заключается в том, что между сценой и зрительным залам есть незримая стена, та самая, которую всяческие театральные реформаторы пытаются – с разной степенью параноидальной скуки – сломать. «Зрелище» – дело совсем другое. Можно на зрелище глазеть, а можно – как на старой ярмарочной площади – стать его участником. Вот эту гипотетическую возможность, на самом деле нереализованную, Дебор и кладет в основу своей концепции.
