Саму же концепцию «La société du spectacle» пересказать проще простого. Причем в двух-трех фразах. Первая: при капитализме отношения между вещами и людьми реализуются в виде «зрелища». Вторая: само «зрелище» является такой же вещью, как и остальные вещи (включая людей), принимающие участие в зрелище, – оттого «зрелище» есть не верхний слой, не «видимость» происходящего при капитализме, а его суть
[65]. Третья: «зрелище» универсально, оно – основа обществ, называемых «социалистическими»; причина этого – то, что они «социалистическими» и уж тем более «коммунистическими» не являются, перед нами – вариант мирового господства капитализма, буржуазного общества: «Общество – носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только посредством экономической гегемонии. Оно господствует над ними и в качестве общества спектакля. Там, где для этого пока отсутствует материальное основание, современное общество зрительно уже заполонило социальную поверхность каждого континента. Оно определяет программу правящего класса и направляет его формирование. Подобно тому, как оно представляет псевдоблага, которые следует вожделеть, оно так же предлагает местным революционерам и фальшивые модели революции. Спектакль, присущий бюрократической власти, довлеющей над несколькими индустриальными странами, на деле является частью тотального спектакля – и как его общее псевдоотрицание, и как его опора. Если спектакль, рассматриваемый в своих различных локализациях, с очевидностью указывает на тоталитарные общественные специализации прессы и администрации общества, то последние на уровне глобального функционирования системы сливаются в некоем мировом разделении зрелищных задач».
Безусловно, я упрощаю содержание деборовского сочинения, сводя его к трем пунктам. Однако я поступаю именно по-деборовски; автор «La société du spectacle» любил примитивизировать мысль оппонента, чтобы раздеть ее до незатейливой основы, до голого рыхлого, нетренированного тела буржуа. Так он поступал со многими, от Анри Бретона до современных ему представителей области, которая сегодня известна в англоязычном мире как French theory. Последние годы жизни Дебора были омрачены внезапно вспыхнувшей (впрочем, вполне умеренной) его славой как теоретика – он с гаснувшим отчаянием отбрехивался от нее, указывая, что не имеет никакого отношения к господам Барту, Фуко, Деррида и так далее. И действительно не имеет – за одним исключением.
Перед нами, если угодно, очень странный образец теории, в которой совсем нет никакой «теории». Дебор – в ряду культурных героев French theory только потому, что он, как и они, критикует «неподлинность» буржуазного мира, его обманность, иллюзорность, ненастоящесть, его ложь. Здесь сила Дебора и его слабость. Сила – потому, что он не сдерживается никакими культурными приличиями и конвенциями, он не жалеет никого, включая возможных союзников по антикапиталистической критике, вроде американских социологов, на которых набрасывается в восьмой главе книги, или того же Годара – из инвектив против него можно было бы составить отдельную брошюру (впрочем, про знаменитого режиссера в «La société du spectacle» нет ни слова). Дебор проницателен, язвителен и не занимает ничьей стороны. В конце концов, он не обречен оглядываться на академический мир, который все-таки имеет значение и для Барта, и для Фуко, несмотря на их вроде бы независимость. Герои French theory – белые вороны академического мира, чудаки, даже маргиналы науки. Дебор – посторонний, умный и ехидный начетчик, с презрением смотрящий на Академию.
Но в «La société du spectacle» Дебор уязвим – как и его якобы коллеги по критике общества. Все они взыскуют настоящего, подлинного, того, что заслоняется или подменяется «зрелищем» или, в более поздних сочинениях уже другого автора, «симулякрами». Им всем вместе – и Дебор тут навсегда в этом списке, сколько бы он ни протестовал – присущ довольно комичный руссоизм, от которого, собственно говоря, и пошла вся эта критика европейской культуры и общества Нового времени. Природа (Natura) – всегда хороша, «природный», «естественный человек» – добр и прекрасен; чтобы вернуть его в наилучшее состояние, нужно убрать все лишнее, неприродное и ненастоящее. А чтобы это убрать, следует критически подорвать саму возможность существования лишнего. Удивительная наивность, выдающая в этих изысканных и даже неистовых критиках капитализма тайных обломовых, тихих милых культурных мечтателей, в конце концов, тех самых хиппи, которых Дебор так презирал. Ведь, критикуя культуру и общество, ты наслаждаешься этим, производишь мир псевдонаслаждения. Это особенно видно сегодня, когда леволиберальные профессора cultural studies собираются на оплаченные капиталистическими грантами конференции, на которых подрывают основы, попивая хорошее бордо. Дебор обожал отличное вино, но он был циничнее – и честнее. Как известно, он принципиально никогда не работал и никаким профессором быть не мог. Дебор находился на содержании жены
[66], друзей, богатых покровителей – и нисколько того не стеснялся. Разве зазорно быть жиголо или нахлебником, когда живешь в обществе, построенном на краже? Да-да, краже, вспомним знаменитую формулировку Пьера Жозефа Прудона: «Собственность – это кража».
Но это противоречие не смущает Дебора. Они, противоречия, его никогда не смущали – и вовсе не потому, что он был непоследователен. Дебор любил прикидываться непоследовательным, но на самом деле ему был присущ удивительно последовательный, логический ум, весьма макиавеллиевский
[67]. Просто деборовская мысль тоньше, нежели она хотела бы казаться. Если внимательно читать «La société du spectacle», то становится очевидным, что «подлинность», которой якобы фатально не хватает в буржуазном обществе, является не чем-то действительно существующим, но мистифицированным, а скорее своего рода «горизонтом ожидания», платоновской идеей, реально существующей в сознании в качестве универсального объекта мышления, не более того. Так что упрекать Ги Дебора в наивном руссоизме – примерно то же самое, что обвинять Платона в протототалитаризме на основании его «Государства».
«La société du spectacle» – отличная вещь, да простит меня читатель за ненаучный тон. Ее можно проглотить за вечер или медленно двигаться, пережевывая тезис за тезисом. Для нефранцузского читателя она представляет собой типично французскую книгу – немного риторическую, сдобренную несколько излишним галльским красноречием, холодноватую, несмотря на свою ярость. Но ярость бывает холодная, разве нет? «Traité desavoir-vivre à l’usage des jeunes générations» Ванейгема на первый взгляд не столь холодна и гораздо более артистична, но на самом деле это не так. Книга Ванейгема – типичный и прекрасный образец своей эпохи. Книга Дебора – хоть ее и пытались привязать к Маю 1968-го – не погребена в тех временах. В частности, она многое объясняет в том, как и почему сейчас рушится мир, созданный «людьми шестьдесят восьмого».
