Я рискнул утомить читателя длинными старомодными названиями только для того, чтобы стало ясно, какого рода проза скрывается за ними. Ее с кондачка не проглотишь. В ней нет сюжета – это вообще не фикшн и даже не эссе, как у изобретателя жанра Монтеня. Это неспешно изливающиеся из-под пера автора трактаты, только не научные, а… ученые. Есть же такое словосочетание в русском языке: «ученый малый». Томас Браун был ученый человек, энциклопедист – и свои мнения, подкрепленные знаниями (книжного характера, разумеется), излагал сложносочиненной прозой, изобилующей риторическими оборотами и латинизмами, долгими пассажами и цитатами из преимущественно малоизвестных авторов. Его темы самые разнообразные, от погребальных обрядов до мистики, от существования ангелов до существования мандрагор, питающихся семенем повешенных, и василисков, в реальности которых Браун, впрочем, сомневался. Томаса Брауна интересовало все на свете – и ничего на свете, кроме дьявола, он не отрицал: «Меня не ужасает присутствие скорпиона, саламандры, змеи. Вид жабы или гадюки не вызывает у меня желания взять камень и убить их. Я не ощущаю неприязни, которую часто замечаю у других; меня не затрагивает национальная рознь, я не смотрю с предубеждением на итальянца, испанца или француза. <…> В целом, я не чувствую неприязни ни к чему, и если бы я стал утверждать, что ненавижу кого-либо, кроме дьявола, моя совесть изобличила бы меня». Это пишет человек, переживший две гражданские войны, свержение монархии, казнь короля, теократический пуританский Протекторат, восстановление монархии и прочие небольшие происшествия в жизни его страны. В этом он походит на Мишеля Монтеня, который в конце XVI века сидел в своем поместье под Бордо и сочинял «Опыты», наблюдая за тем, как французы-католики с энтузиазмом убивают французов-протестантов – и наоборот. Только лекарство, предложенное Монтенем, было совсем иным – всеобщее сомнение, скептицизм. Браун предпочитал приятие всего, хотя в этом его жесте, если вдуматься, сквозит глубочайшая меланхолия.
Тихий герой новейшей меланхолии немецкий писатель В. Г. Зебальд, полжизни преподававший в университете Восточной Англии в Нориче, начинает лучшую свою книгу «Кольца Сатурна» с того, как он, оказавшись в местной больнице, пытается узнать судьбу черепа Томаса Брауна. В 1840 году гроб с останками Брауна случайно вскрыли, и черепом вместе с полуистлевшим локоном волос завладел некий доктор Лаббок, который завещал реликвии музею норичского госпиталя. Там череп хранился – в больничной кунсткамере разных анатомических чудес – до 1921 года, когда церковь Сент-Питер-Мэнкрофт затребовала останки Брауна назад – на церковное кладбище. Тогда, спустя примерно два с половиной века после первых, и состоялись вторые похороны автора «Погребальной урны».
Летом 2014-го я путешествовал по Саффолку и Норфолку, пытаясь хотя бы отчасти следовать за повествователем «Колец Сатурна». Там я потерпел сразу два довольно унизительных поражения. Во-первых, в Нориче я не смог найти могилу Томаса Брауна; некоторым утешением стало то, что рядом с Сент-Питер-Мэнкрофт, в центре города относительно недавно поставили довольно причудливый – как и проза нашего героя – памятник Брауну. Но еще большее унижение ждало меня на маленьком кладбище церкви Сент-Эндрю в поселке Фреймингэм-Эрл. В 2001 году здесь похоронили Зебальда, скоропостижно умершего за рулем автомобиля на трассе неподалеку. Машина врезалась в грузовик, но дочь Зебальда, которая сидела рядом, осталась жива. Кладбище крошечное – 50–60 могил. Я четырежды обошел его, но места последнего упокоения писателя, еще в юности сбежавшего из Германии от страшной памяти о нацизме, так и не нашел. Стараюсь отнестись к этому факту меланхолически, по-зебальдовски, но что-то мешает. Так что мне остается лишь прокручивать в голове концовку знаменитого рассказа Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис Терциус»: «Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский, и испанский языки. Мир станет Тлёном. Мне это все равно, в тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) Urn Burial Брауна»
[125].
Путешествие Гулливера в столицу
Летом 1726 года декан дублинского собора Святого Патрика вновь посетил Лондон. Декану было почти пятьдесят восемь, в столице его еще не забыли. В 1710–1714-х он издавал газету The Examiner, где вместе с другими знаменитыми тори оттачивал перья на главных вопросах жизни королевства. Важнейшим вопросом была война, которую страна вела почти полтора десятилетия. Так называемая Война за испанское наследство – первый настоящий глобальный (для того маленького мира) конфликт после катастрофической Тридцатилетней войны, хотя, слава богу, ничего подобного массовым убийствам, депортациям, тому, что сегодня бы назвали «геноцидом», в начале XVIII века уже вроде бы не предпринимали. Все-таки Век Разума наступал, хотя жившие тогда генералы, министры и обыватели этого еще не знали.
Джонатан Свифт, декан собора Святого Патрика, а неко-гда блестящий публицист, переметнувшийся из лагеря вигов в лагерь тори, вернулся в Лондон после долгого отсутствия. За двенадцать лет до того он из столицы даже не уехал, а почти бежал. После смерти королевы Анны, благоволившей тори (и особенно их вожакам вроде Генри Сент-Джона, виконта Болингброка, одного из самых интересных английских мыслителей), к власти вновь пришли виги и обвинили оппонентов в государственной измене. Напомню, тори – те, кого сегодня называют консерваторами, виги – те, кого еще относительно недавно называли либералами. В 1713-м именно тори заключили мир с Францией и ее союзниками, завершив большую европейскую войну. Болингброк был министром иностранных дел, а Свифт незадолго до конца переговоров с французами сочинил небольшую книгу «Как обращаться с союзником» (под длинным названием «The Conduct of the Allies and of the Late Ministry in Beginning and Carrying on the Present War»), где – помимо естественных нападок на политических врагов – содержался призыв к сепаратному миру с Францией. Сочинение пользовалось огромным успехом, было продано одиннадцать тысяч экземпляров, но главное другое – в 1713-м Соединенное Королевство вышло из войны. Свифт рассчитывал – как в те годы было принято – на вознаграждение за столь важную услугу короне и стране; вместо этого он вынужден был довольствоваться посредственной церковной должностью – причем в городе, где даже его любимый кофе было не достать. Он писал своей возлюбленной Эстер Ваномри: «Из-за отсутствия моциона я наживаю себе в этом проклятом городишке головную боль. Я охотно прошелся бы с вами раз пять-десять по саду, а потом выпил с вами кофею». Жизнь в «проклятом городишке» – а Дублин был тогда не похож на место, где сто пятьдесят – двести лет спустя родились и выросли Оскар Уайльд, Джеймс Джойс, Уильям Батлер Йейтс, Сэмюэль Беккет и Флэнн О’Брайен, – оказалась скучна не только отсутствием кофея или барышень, с которыми этот кофей можно было попивать. Свифту не с кем было перемолвиться словом. Его собратья по перу и политике остались там, в Лондоне: Александр Поуп, Джон Арбетнот, Джон Гей и другие, а Болингброк, бежавший во Францию в 1715-м, сидел в Париже, откуда ему разрешили вернуться на родину только в 1727-м. Собственно, Свифт ехал в столицу повидать старых друзей – ну и попросить их кое о чем. В его дорожном сундуке лежала рукопись, озаглавленная «Путешествия в некоторые удаленные страны мира в четырех частях. Сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей». Рукопись следовало пристроить в издательство.
