Далее, опять-таки по версии Муравьевой, все обстояло очень просто: за эти четыре месяца она так и не удосужилась отдать городовому оставшуюся пятерку, он обиделся и наябедничал…
Полицейское начальство распорядилось срочно доставить из тюрьмы Кудрявцеву. Однако толку не вышло: видимо, отношения меж теткой и племянницей и в самом деле были самые сердечные. Говоря современным языком, Кудрявцева ушла в глухую несознанку: твердила, что никакой путаницы и подмены тут нет, что она и есть доподлинная Муравьева, а эту бабу, что ей предъявляют как Муравьеву, видит впервые в жизни. Городового, кстати, тоже, и привел ее в тюрьму совсем другой, которого она уже не опознает – мало ли их в Коломне, раньше сроду не видела…
Получался тупик. Пристав все же сообразил, как из него выбраться: послал за дочерью Кудрявцевой. Та, видимо, в эту историю не была посвящена, потому что простодушно заявила: ну как же, вот это – моя двоюродная сестра Муравьева, а это – моя родная матушка Кудрявцева…
Как ни ломал голову пристав, так и не нашел, какую статью можно Кудрявцевой предъявить. А потому отпустил ее домой с дочкой, Муравьеву отправил в тюрьму отбывать законные полгода, а сам взялся за Матюнина.
Однако старший городовой тоже, подобно Кудрявцевой, уперся, как скала. Твердил: Муравьеву он несколько лет знает, тут она не врет, но вот во всем остальном она брешет. И вообще, ни в какую тюрьму он ее никогда не отводил, а кто конвоировал, знать не знает.
Пристав орал, как медведь в берлоге. Матюнин упирался и не признавался решительно ни в чем: никого он в тюрьму не отводил и вообще понятия не имеет, которое число господин пристав имеет в виду. Не могу знать! Никак нет! Хоть зарежьте!
Разъяренный пристав раскрутил следствие на полную, вовлекши в него весь личный состав – точнее, всех городовых. И ничегошеньки не добился. Никто не помнил, кто именно дежурил в тот день, был Матюнин на службе или нет, да и кто будет помнить столь мелкое, незначительное дело, как конвоирование четыре месяца назад в тюрьму мелкой воровки?!
И тут уж заработала извечная русская расхлябанность. Журнала записи дежурств не имелось (хотя вообще-то его полагалось вести, ну да Коломна – не Питер и не Москва). Предписания о конвоировании Муравьевой в тюрьму тоже не отыскалось (видимо, в свое время поленились заполнять. А зачем, коли дело и так ясное, да еще мелкое?). Тюремные служащие, заваленные текучкой по самые уши, тоже не помнили, кто именно четыре месяца назад приводил Муравьеву в тюрьму. Конвоиру полагалось расписаться в «приемной ведомости» тюрьмы – мол, арестованную сдал, но вместо подписи там обнаружилась неразборчивая закорючка чернильным карандашом, которую Матюнин своей не признавал…
В общем, тупик, на сей раз полный. Устроив жуткий разнос всему личному составу, пристав сгоряча распорядился отдать Матюнина под суд. Однако прямых улик попросту не имелось, так что городового оправдали и оставили на службе. Муравьева осталась досиживать свои законные шесть месяцев, на том дело и кончилось.
Но самую веселую историю я приберег напоследок. Это, дамы и господа, сущая поэма в прозе! Криминал там, безусловно, присутствует, но вот обстоятельства дела вызывают в первую очередь смех. Думаю, познакомившись с этой историей подробнее, многие со мной согласятся…
В мае 1915 года, на втором году Первой мировой войны (которую, понятно, звали еще не Первой, а просто Великой), сельский староста села Голый Карамыш получил телеграмму ошеломительного для провинциалов содержания: «Срочно приготовьте квартиру для Ея Императорского Высочества, Великой Княжны Ольги Николаевны».
Местная невысокая администрация пришла в восторженный ужас: столь высоких персон в селе принимать еще не приходилось (сомнительно, чтобы там и губернатора видели). Общий ажиотаж умов был таким, что никому как-то даже и в голову не пришло связаться с уездом хотя бы и проверить подлинность телеграммы. Само содержание заворожило…
Ничего не сообщая наверх, стали готовить встречу собственными силами. Село хотя и располагалось в захолустье, но было отнюдь не бедным: там в основном обитали справные русские крестьяне и зажиточные немецкие колонисты, имелось некоторое количество интеллигенции и купцов, была даже небольшая фабрика, принадлежавшая местному немцу Бендеру.
Поскольку дом Бендера, этакого местного олигарха, был самым большим и уютным в селе, там и стали срочно готовить несколько комнат, обставляя их со всей возможной роскошью, какой только Бендер располагал. Срочно собрали несколько народных хоров, и они принялись репетировать на гумне того же Бендера. На домах вывесили национальные флаги, у кого только нашлись, улицы выстлали свежескошенной травой, чтобы не пылило. Отобрав лошадей получше, сформировали даже почетный конный конвой с вплетенными в гривы коней лентами.
(Ох, небедное было село, судя по описаниям…)
Срочно стали искать, кто тут самый старший по чину государственный чиновник, которому и предстояло приветствовать столь неожиданно объявившуюся царевну, – сельский староста, по мнению местной «элиты», был все же простоват для столь почетной миссии. Самым старшим по чину оказался местный почтмейстер (он же начальник почтово-телеграфной конторы) Дмитриев. Он в полном парадном мундире и встал навытяжку у крыльца дома Бендера, а за спиной у него робко теснилась прочая местная власть.
Под вечер на окраине села запели гимн «Боже, царя храни», и покатилось волнами могучее «Ура!» – показался экипаж царевны, сопровождаемый конным конвоем (конечно, тем самым, сельским).
Своего конвоя у высокой гостьи не оказалось: с ней вообще не было ни единого свитского придворного, ни единого охранника. В полном одиночестве ехала на взятых в земской управе лошадях – в легком пальтишке летнем, в простом платочке, с повязкой Красного Креста на рукаве. Житель столиц моментально задумался бы: очень уж непрезентабельный вид у столь высокой гостьи, неведомо откуда объявившейся в саратовских краях в полном одиночестве…
Однако на селян всех имевшихся сословий словно некий гипноз напал. Почтмейстер в парадной форме торжественно отдал рапорт. Царевна взирала по сторонам довольно милостиво, правда, небольшое замечание все же сделала: по ее мнению, в селе слишком много собак, облаявших ее коляску при въезде.
(Один из верноподданных, далеко не самый бедный обитатель села, услышав такое, тут же кинулся домой и велел передушить всех своих собак, причем не уличных бродяжек, а элитных псов бойцовской породы, славившихся на всю округу, – в тех местах увлекались собачьими боями. О чем потом, правда, горько сожалел.)
Потом высокая гостья повелела незамедлительно собрать сельский сход. Собрали вмиг. Тогда приезжая произнесла короткую, но очень патриотичную и эмоциональную речь. Напомнила, что в это самое время в окопах сражаются храбрые русские солдатики, что она сама, можно сказать, только что с передовой и своими глазами видела нехватку многого. А потому она призывает немедленно организовать денежный сбор, пожертвовать, кто сколько может, на борьбу с врагом.
Слушали ее внимательнейше, а некоторые так умилились, что встали на колени. Староста с выборными от «опчества» бросился собирать деньги, а царевну тем временем пригласили откушать чем бог послал.
