О смысле третьего из наших понятий – справедливости — спорили не одну сотню лет. С древнейших времен справедливость символически изображалась языком мифов и поэзии, скульптуры и архитектуры. Тем не менее недвусмысленного толкования этого понятия не существует. Напротив, его правовое значение как будто противоречит этическому, и оба эти значения, по-видимому, находятся в конфликте со значением религиозным. Юридическая справедливость, моральная правота и религиозное оправдание находятся друг с другом в напряженных отношениях. Аристотель – как в том, что касается распределения, так и в том, что касается возмездия, – говорит о справедливости как о соразмерности. Это порождает несколько проблем. Прежде всего следует спросить, насколько правомерно различие между «справедливостью распределения» и «справедливостью возмездия». Справедливость распределения означает предоставление благ в соответствии с обоснованными требованиями; последние же определяются социальным статусом человека, который частично зависит от того статуса в мире и в обществе, который уготован ему судьбой, а частично от его собственных заслуг в реализации предоставляемых этим статусом потенциальных возможностей. Справедливость возмездия возникает, если человек понижает свой статус и связанные с ним обоснованные требования – либо не реализуя свои потенциальные возможности, либо действуя вопреки социальному или космическому порядку, в котором его статус укоренен. Тогда справедливость возмездия проявляется как наказание и порождает проблему смысла наказания и его отношения к справедливости. Является ли наказание самоцелью, обусловленной справедливостью возмездия, или оно есть негативный результат справедливости распределения и ею определяется? Только онтологический анализ справедливости может привести к ответу. То же самое относится и к пониманию справедливости как соразмерности. Термин «соразмерная справедливость» подразумевает градацию обоснованных требований. Это предполагает иерархию общественных положений и требований, учитываемую при справедливом распределении. С другой стороны, слово «справедливость» подразумевает элемент равенства. Как в соразмерной справедливости иерархический элемент связан с эгалитарным? Вопрос становится еще более трудным, если принять во внимание тот факт, что статус человека в мире и в обществе подвержен непрерывному изменению. Видимо, динамический характер жизни исключает возможность обоснованных требований; кажется, он подсекает под корень саму идею соразмерной справедливости. Существует ли какой-либо вид справедливости, превосходящий и ограничивающий справедливость, описанную Аристотелем? Может быть, элемент соразмерности можно включить в динамически созидательное представление о справедливости? Ответ снова зависит от предположений о связи между статическим и динамическим характером бытия, т. е. от онтологических предпосылок.
Ни одно из этих трех понятий – «любовь», «сила» и «справедливость» – невозможно определить, описать и понять в их разнообразных значениях без онтологического анализа их корневых значений. Путаницу и неопределенность в употреблении этих трех понятий невозможно устранить, а связанные с ними проблемы невозможно решить, не ответив на вопрос: как любовь, сила и справедливость укоренены в природе бытия как такового?
Проблемы связи между любовью, силой и справедливостью
Неопределенность значений понятий «любовь», «сила» и «справедливость» ведет к путанице и порождает новые проблемы, когда мы ставим вопрос о связи этих понятий между собой. Любовь и сила часто противопоставляются, так что любовь отождествляется с отказом от силы, а сила – с отказом от любви. Не имеющая силы любовь противопоставляется не имеющей любви силе. Конечно, такое противопоставление неизбежно, если любовь понимается исходя из ее эмоциональной стороны, а сила – исходя из ее насильственной стороны. Однако такое понимание ошибочно и является результатом путаницы. Именно эта ошибочная интерпретация привела философа «воли-к-власти» (т. е. Ницше) к радикальному отрицанию христианской идеи любви. И эта же ошибочная интерпретация заставляет христианских богословов отвергать ницшеанскую философию «воли-к-власти» во имя христианской идеи любви. В обоих случаях онтология любви упускается из вида, а во втором случае власть отождествляется с насилием над людьми. В конце XIX в. в протестантском богословии доминировала богословская школа Альбрехта Ричля. Антиметафизический уклон этой школы послужил причиной противопоставления любви Бога и Его силы, так что сила фактически исчезла, а Бог начал отождествляться с любовью в ее этическом смысле. Результатом стал этический теизм с почти полным игнорированием божественной тайны и божественного величия. Бог как сила бытия был сброшен со счета как языческое представление. Тринитарный символизм исчез. Царство Божие было сведено к идеалу этического сообщества. Природа была исключена, потому что была исключена сила. А сила была исключена, потому что был исключен вопрос о бытии. Ибо если вопрос о бытии задается и такие понятия, как любовь и сила, рассматриваются в свете онтологического вопроса, то можно увидеть единство их корневых значений. Еще важнее те проблемы социальной этики, которые проистекают из противопоставления любви и силы. Можно сказать, что конструктивная социальная этика невозможна до тех пор, пока к силе относятся с недоверием, а любовь сводится к ее эмоциональным или этическим качествам. Такое разделение ведет к отрицанию или безразличному отношению к сфере политики со стороны религии. А это ведет к отделению политического от религиозного и этического и к политике, основанной на насилии. Конструктивная социальная этика предполагает понимание того, что в структурах власти присутствуют как элемент любви, так и элемент силы, без которого любовь превращается в беспорядочную капитуляцию. Именно онтологический анализ любви и силы должен привести к такому пониманию.
Такие же проблемы и такая же путаница возникают при рассмотрении любви в ее отношении к справедливости. Любовь обычно не противопоставляется справедливости, как это делается в отношении силы, но считается, что любовь добавляет к справедливости нечто такое, на что справедливость сама по себе не способна. Говорят, что справедливость требует, чтобы наследуемое богатство распределялось поровну среди тех, кто имеет на него равные права. Но любовь может побудить одного из наследников уступить свое право кому-то из остальных. Справедливость не требует, чтобы он действовал таким образом, но этого может потребовать любовь. Любовь выше справедливости. Это кажется очевидным, но на самом деле это не так! Если справедливость не ограничивается соразмерным распределением, акт отказа может быть актом несоразмерной справедливости, или актом несправедливости по отношению к самому себе, как в первом действии шекспировского «Короля Лира», когда Лир уступает всю свою власть дочерям. Отношение любви к справедливости нельзя понять в терминах такого прибавления к справедливости, которое не меняет ее характера. Только онтология справедливости может описать истинную связь этих корневых понятий. Вот еще один пример в пользу этой точки зрения. Один человек говорит другому: «Мне известны твои преступные дела, и справедливость требует сдать тебя полиции; но из христианской любви я тебя отпускаю». Из-за этой снисходительности, ошибочно отождествляемой с любовью, человек может окончательно стать на преступный путь. Это означает, что ему не оказали ни справедливости, ни любви; на самом деле это была несправедливость, прикрытая сентиментальностью. Его можно было спасти, передав в руки полиции после того, как он пал в первый раз. В классическом богословии напряжение между любовью и справедливостью символически выражено в учении Ансельма Кентерберийского об искуплении. Согласно Ансельму, Бог сам должен найти способ избежать последствий своей справедливости возмездия, которая находится в конфликте с его милосердной любовью. Он сам подвержен данному им закону справедливости. А этот закон неизменно влечет смерть всех людей, несмотря на желание Бога спасти человека, обусловленное Его любовью. Решением проблемы является незаслуженная, заместительная смерть Богочеловека, Иисуса Христа. Несмотря на свою богословскую слабость, это учение по-прежнему господствует в западном христианстве благодаря своей психологической силе. В нем неявно выражена онтологическая интуиция, которой оно по видимости противоречит, – что в конечном счете любовь, чтобы быть настоящей любовью, должна удовлетворять требованиям справедливости, и что справедливость должна быть возвышена до единства с любовью, чтобы избежать несправедливости вечной смерти. Однако в той юридической форме, в которой выражено учение Ансельма, этого не видно.
