– Так-то оно так, – отвечал он ей, – но все-таки весь первый акт я пытался разглядеть, кто же на самом деле Кармен, а в конце концов узнал, что во втором акте в этой роли будет кто-то другой. Не знаю, как тебе, а мне хотелось бы эту замену разглядеть.
И он попросил сидевшего рядом с ним мужчину, не может ли тот на мгновение передать ему театральный бинокль, и, как только раздались первые звуки, он быстро поднес его к глазам, не опуская до тех пор, пока сосед не попросил его собственность вернуть.
Ури так и не удостоверился, что сумел определить, кто из этой пестрой толпы Нóга. В какую-то минуту ему показалось, что он узнал ее среди контрабандисток, передвигавшихся меж холмами, одетых, как одеваются в дорогу – так, чтобы удобно было тащить на спине мешки с краденым товаром. После того как ему пришлось вернуть бинокль, он начал всматриваться в других женщин. Делал он это так необъяснимо пристально, что обозленная жена не смогла сдержать своего раздражения и, поджав губы, процедила:
– Что с тобой? У тебя проблемы? На что ты все время пялишься?
– Хочу получше разобраться в том, что происходит.
– Я не об этом. О чем, между прочим, ее брат говорил с тобой?
– Ни о чем. Их мать собирается перебраться в специализированный пансион для пожилых одиночек. Только и всего.
Их перешептывание явно смазывало стройность звучания хора, и недовольные реплики соседей последовали со всех сторон.
Поскольку они жили в Иерусалиме, в квартале Маале-А думим, неподалеку от Восточного Иерусалима, а дети их в этот час давно уже спали под попечением соседей, домой они добрались в полночь, потратив на дорогу немногим более часа. Жена его, заметив мрачное настроение мужа, снова и снова пыталась понять смысл того, что он сказал ей во время перерыва, но Ури вообще отказался продолжать разговор.
Утром, после недолгих часов беспокойного сна, он поднял детей и отправил их в школу, после чего продолжил путь по направлению к своей работе в Министерстве окружающей среды, расположенном в Иерусалиме, где он рассказал двум своим секретаршам об опере в пустыне, включая эпизод о том, как песчинки помешали прозвучать голосу известнейшей оперной певицы, из-за чего партию ее пришлось передать какой-то местной Кармен. В полдень он оказался в одном из других департаментов, пытаясь найти чиновника, отвечающего за состояние окружающей среды в районе Масады. Предстоявшее этой ночью исполнение оперы было третьим и последним, а потому, прежде чем вся оперная банда – все эти продюсеры и режиссеры, уберутся в Тель-Авив, набив карманы выручкой, неплохо было бы убедиться, что Масада не превратится благодаря их заботам о просвещении народа в одну огромную мусорную свалку. Но за всем этим стояло одно – он не мог не думать о бывшей жене, которая через несколько часов вновь окажется на сцене среди артистов массовки, и так он добрался до склада запасного оборудования и разжился там прекрасным полевым биноклем. «Хватит ли мне сил перенести все это?» – спрашивал он сам себя, укорачивая время пребывания на работе, поспешая домой, чтобы оказаться там раньше детей, и стягивая рубашку в неясной надежде хоть ненадолго забыться сном.
Он проснулся около четырех и застал суетящуюся экономку и жену, слоняющуюся по дому с красными от недосыпа глазами и непрерывно зевающую по той же причине. В этом частично (а может быть, и целиком) была и его вина, и разве удивительно, что он принял это близко к сердцу? Волна заботливости накрыла его, и после ужина он убедил жену лечь пораньше, пообещав, что в следующем году исполнение «Кармен» у подножья Масады они встретят постояльцами самой фешенебельной из гостиниц Мертвого моря.
– Ну уж нет, – ответила жена. – Следующую оперу, если до нее дойдет дело, мы будем слушать в театральном зале, где не будет никакого открытого неба.
Собрав все свое мужество, Ури сообщил, что снова отправляется в пустыню. Дело в том, что поздно вечером именно там у него назначена встреча с одним из старших боссов Министерства окружающей среды… Разумеется, он ни на мгновение не отключит свой мобильник, он положит его в карман куртки, прямо напротив сердца, так, чтобы почувствовать малейшую вибрацию…
В наступающей темноте он двинулся на восток, миновав Иерихон; дорогу ему освещала луна, подмигивавшая наперебой с двумя шаловливыми звездочками – такое вот трио. На перекрестке Бейт-Ха-Арава он повернул к югу и меньше чем через час увидел луч света, прорезавший ущелье среди мрака Масады, навеки призванной напоминать человечеству о древних временах беспримерного героизма евреев, которые предпочли массовое самоубийство римскому плену. У него не было входного билета, а кроме того – никакого желания тратить на эту оперу еще деньги, так что, прежде чем добраться до общей стоянки, он покатил по пыльной дороге в объезд, пока не уперся в тупик. Выключил фары, заглушил двигатель и побрел с обратной стороны сцены, рассчитывая укрыться среди смежных небольших холмиков, то ли натуральных, то ли искусственных, трудно сказать. Отсюда, решил он, и наведет он свой бинокль, в который рассмотрит женщину, которая, несмотря на всю свою любовь к нему, отказалась родить ему ребенка.
Как бывший боевой офицер армии Израиля, он без труда ориентировался на местности, тем более когда, как вот здесь, ему помогала в этом трагическая громадина Масады.
До него доносились звуки настраиваемых инструментов. Но догадывается ли служба безопасности (если таковая присутствует), что делает здесь этот мужчина с серебряной прядью в густых еще волосах; уж не собирается ли он пробраться поближе к сцене, которую он пристально разглядывал не далее чем прошлой ночью, подпевая знакомым ему мелодиям, но сейчас умирает от желания увидеть одну-единственную участницу массовки, с которой у него из прошлого остались еще не сведенные счеты.
Бесшумно миновал он северный холм, из-за которого донесся до него беззаботный смех расшалившихся женщин, затем все затихло, после чего аудитория в тысячу человек взорвалась аплодисментами, отмечавшими по-явление дирижера. Несколько секунд – и бессмертная музыка поплыла ему навстречу. Мало-помалу продвигался он вперед, выбирая наблюдательный пункт, затем, опустившись на колени и вспомнив о бинокле – собственности Министерства окружающей среды, – он устремил свой взгляд на девушек из Севильи, одна из которых держала под уздцы ослика, запряженного в кибитку, из которой, в свою очередь, высовывались двое малышей, непрерывно махавших руками, приветствуя, окружавшей их и совершенно незнакомой толпе. Сердце его забилось с необыкновенной силой, когда он разглядел бывшую жену, привлекавшую, вне зависимости от роли, всеобщие восхищенные взоры в народном одеянии испанской крестьянки – и это была та самая женщина, которую он так и не сумел уговорить завести, родить ему ребенка, – не смог, несмотря на непроходящую, как смертельная рана, его любовь к ней.
Музыка вела ее и ее тележку поперек сцены к противоположному холму, и он, чтобы не потерять ее из виду, тоже аккуратно смещался в ту же сторону, делая все, чтобы не попасться на глаза ни одному из тысячи зрителей, глаза которых были устремлены на сцену, радуясь, что задуманное им проходит столь успешно.
