Она испугалась:
– Нет, нет, маэстро. Эта плетка – символ, просто символ… иначе товарищи мои по оркестру проклянут меня.
Но маэстро еще не избыл своего изумления.
– Как пришла тебе в голову мысль подарить мне плетку?
– Так получилось… я купила ее для себя, чтобы защититься от соседских детишек, повадившихся в мое отсутствие навещать квартиру, в которой был телевизор, запрещенный в их собственных, так сказать, апартаментах.
– Телевизоры в Израиле запрещены? Почему, Нóга?
– Потому что ультрарелигиозные наши собратья убеждены, что общение с этим изобретением развращает зрителей, а детей с самого начала уводит от должного погружения в Тору.
– Да, – восхищенно произнес дирижер. – Они совершенно правы. Телевидение – гадость. Это абсолютное зло и откровенный разврат, а ты… ты совершенно права, наставляя их на истинный путь такой вот плеткой.
И он, как собственное дитя, прижал верблюжью плеть к своей груди.
– Символически… символически… – продолжал бормотать он, – и я сумею этой штукой убедить того красавца на сцене, что он заслуживает участи верблюда за то, что он своей музыкой проделывает с нашим оркестром.
Она рассмеялась:
– Нет, нет…
Он с чувством взял ее руку и поднес к своим губам. Свернул плеть, взяв ее с собой к пульту и обнял молодого композитора, который в это самое мгновение завершил свои «Меланхолические арабески» взрывом.
– Браво, коллега, – сказал он. – Еще немного отделки, и…
Группа перкуссионистов освободила передний край сцены для струнных, подтянувшихся с обеих сторон. Обе арфистки заняли свои места рядом с арфами, владыки тимпанов проверяли натяжение, позванивая специальными ключами, остальная группа ударных не менее внимательно вслушивалась в рокот, шепот и урчание своих инструментов. Духовые, играющие на французских рожках, то и дело сплевывали, не обращая внимания на проходивших мимо гобоистов. На пюпитрах до поры до времени отдыхали ноты. Постепенно все приходило в привычную норму, и на сцену стала опускаться тишина. Дирижер тоже занял свое место властелина звуков и, постучав дирижерской своей, наверняка волшебной, палочкой, счел необходимым предварить небольшой лекцией исполнение новой для оркестра вещи.
– В конце девятнадцатого века Франция проиграла Германии войну. Но, в отличие от войны на поле боя, войну на полях культуры Франция выиграла. Париж превратился в столицу художественного авангарда Европы, став городом, где художники Мане, Моне, Ренуар и Дега создали то, что вошло в историю мировой культуры под именем импрессионизма, в то время как французская поэзия проделала тот же путь, породив символизм.
Клод Дебюсси родился в 1862 году и оказался, по сути, одним из наиболее значительных революционеров в музыкальной сфере, лидером импрессионизма звуков, жаловавшимся, что имбецилы, как он называл их, зачислили его музыку и его самого в ряды импрессионистов, смешав в одну кучу музыку и живопись, – тогда как Дебюсси установил всего лишь новое соотношение тональностей в европейской музыкальной культуре. Решительно и плодотворно бросил он вызов существовавшему влиянию Германии в классической музыке, обратившись к иным, более экзотическим пространствам, имевшим иные, чем Европа, корни, темпы и музыкальные краски, тяготевшие к Востоку, в свою очередь заимствовавшему свои особенности из танцевальной культуры Испании и смело экспериментировав с использованием инструментов, редко выходивших на передний край классической музыки, расписывая, к примеру, усложненные партии для арфы.
И ван Цволь, дружески улыбаясь, указал дирижерской палочкой на двух арфисток.
– Символизм в литературе также оказал свое влияние на Дебюсси, – продолжал дирижер, – и он писал программную музыку, давая символичные и литературные названия своим композициям, стремясь с присущей ему элегантной чувствительностью передать сложность человеческой сути прежде всего, да и в основном имея в виду женскую душу.
– Очень хотелось бы услышать побольше специфических деталей, – сказала громко Ингрид, красивая блондинка, повелевавшая не только вожделением мужской половины оркестра, но и партией французского рожка. – И хорошо бы привести примеры личного свойства, которые, кажется, были присущи самому Дебюсси.
Смешки, перебивающиеся аплодисментами.
Дирижер постучал своей палочкой.
– Если мы начнем сейчас перечислять романтические приключения Дебюсси, мы сегодня не доберемся даже до первых нот, а я не собираюсь нести ответственность за растление голландских достопочтенных мужчин и женщин, потчуя их пикантными французскими анекдотами. Для этого у нас имеется интернет. Достаточно сказать, что он был настоящим искателем приключений и что его тональная нестабильность проистекает из его нестабильности романтической. Он легко ослеплял прекрасный пол, бессознательно обманывая дам, и одна из его жен, доведенная до отчаяния, выстрелила себе в грудь прямо в центре Парижа, на площади Согласия; она осталась жива только благодаря чуду. Но все это доказывает лишь то, что для него женщина была лишь самым окончательным творением, чашей Грааля вечной любви и желания, даже утратив привлекательность юности. И она и есть цель искусства.
Музыканты – как женщины, так и мужчины – дружно закивали в знак согласия.
– Он умер в возрасте каких-то пятидесяти пяти лет, в конце Первой мировой войны, в то время как немецкие пушки выпускали по Парижу последние оставшиеся у них снаряды. Но, несмотря на то что его похоронная процессия проходила по пустым улицам, он тем не менее был, по моему мнению, к которому готовы присоединиться многие и многие знатоки, наиболее значительным французским композитором, чье влияние мы продолжаем ощущать до сегодняшнего дня.
– Каким образом? – поинтересовался седоволосый виолончелист. – Поясните, маэстро…
Маэстро рассмеялся:
– Я вижу, что сегодня тебе, приятель, поболтать хочется больше, чем взять в руки смычок.
– Всем нам хочется получить как можно более глубокое представление о том, что нам придется исполнять, – вразнобой донеслось со всех сторон.
– Ладно, ладно… Вы правы. Потому что в прошлом этот оркестр не играл Дебюсси, а эта музыка требует особенной точности. Что нелегко и непросто. Сложный и фантастический гармоничный мир, полный интонаций, атональных пассажей, блестящих переходов. Их повторяемость приводит в отчаяние. Короче говоря, леди и джентльмены, мы не расслабляемся, развалившись в шезлонгах на песчаном пляже, глядя на морскую гладь, но пытаемся постигнуть всю глубину этого безграничного пространства, а японцы ожидают от нас ответа – что им делать в случае очередного или внеочередного цунами.
– Надеяться, что оно поглотит нас точно так же, – вставил свое слово заслуженный гобоист, вызвав всеобщий смех.
– Ну нет, – заявил не склонный к юмору первый скрипач, – мы не будем выступать на восточном побережье Японии. Мы выступаем на Востоке, омываемом Тихим океаном, тоскующим по луне, которой он обязан своим рождением.
