Он снова засмеялся. У него был хороший смех – немного смущенный, как будто он чувствовал, что смеяться ему не вполне дозволено.
– Да нет. Конечно, я хочу стать нормальным иностранным корреспондентом. Еще как! – неожиданно серьезно сказала Оливия. – Хочется что-то действительно важное сделать.
– Вроде статьи про «ОкеанОтель»? Ты ее написала в конце концов? – спросил он слегка изменившимся голосом.
– Ох! Написать написала, а имя поставили не мое.
– Тебе обидно?
– Да нет. Обычное дело, в общем-то. А тебе Лос-Анджелес нравится?
– Я интересуюсь тем, что он производит.
– Чем это? Красотками с надувной грудью?
Он засмеялся.
– Может, приступим?
– Дерзите?
– Нет, я хотел сказать, к ужину.
Юнга в белом подал ей руку, и она сошла по ступеням.
Кают-компания походила скорей на шикарную комнату. Обстановка была потрясающая, хотя, может быть, чересчур уж роскошная. Стены обиты полированными деревянными панелями, везде красовались всякие бронзовые штучки. Кругом висели разные интересные фотографии со съемок: объектив поймал Альфреда Хичкока, играющего в шахматы с Грейс Келли, Аву Гарднер, опустившую усталые ноги в ведерко со льдом, Омара Шарифа и Питера О'Тула, гоняющих крокетный шар по пустыне. Здесь же был стеклянный шкаф с дорогими сувенирами: «Оскаровской» статуэткой, египетской короной, жемчужным ожерельем в четыре нити на фоне фотографии Одри Хэпберн в рол и Холл и из «Завтрака у Тиффани».
– Это моя болезнь, – сказал он. – Кино. В детстве я с мамой столько фильмов пересмотрел – настоящую старую классику. Когда-нибудь я сниму фильм, который будут помнить после моей смерти. Если только смогу пробиться через голливудскую тупость и их дурацкие предрассудки.
– Но у тебя уже есть фильмы.
– Это во Франции, мелкие проекты. Ты про такие и не слышала.
– Почему? Вот проверь меня!
Это ей только показалось, или правда в глазах его промелькнул испуг?
– Смотри, в этой короне Тейлор снималась в «Клеопатре».
– А «Оскар» настоящий?
– Да, но не самый почетный. Я вот мечтаю взять какой-нибудь из тех, что давали за «Лоуренса Аравийского» в шестьдесят втором. А пока приходится ограничиться этим – это за звукорежиссуру, где-то конец шестидесятых. Я его на eBay
[12]
откопал.
Оливия рассмеялась.
– Ты расскажи о своих фильмах, может, я что-то видела. Я вообще французским кино интересуюсь...
– А жемчуг этот носила Одри Хэпберн в «Завтраке у Тиффани».
– Тоже настоящий???
– Конечно. Не хочешь надеть?
– Нет, я по-дурацки буду выглядеть.
Он молча достал ожерелье, надел ей на шею, хирургически точным движением защелкнул замочек и отступил, чтобы полюбоваться.
Оливия с возмущением обнаружила в себе признаки комплекса Золушки. Вот черт! Впечатляют все-таки эти яхты, апартаменты, жемчуга и вертолеты. В голове у нее началась фантастическая и нелепая кутерьма мыслей, посещающих слабых женщин в подобные минуты. Бред! Я не такая. Деньги тут не при чем, мне нравится он сам. Я его переделаю... – думала она, одновременно видя себя обожаемой и балуемой хозяйкой всех этих красот, соскальзывающей в море с аквалангом без срока пользования и платы за прокат оборудования, а потом выходящей из душа и надевающей жемчуга Одри Хэпберн.
– Прекрати, – сказала она себе. – Прекрати, неудачница! Забыла, зачем пришла?
Ей захотелось закричать ему:
– Слушай, Пьер бен Феррамо, хватит уже крутить! Ты меня окучиваешь или убить пытаешься? Кто ты – террорист или плейбой? Ты веришь, что я настучала на тебя в ФБР?
Ладно. Будем начистоту.
– Пьер... или, вернее, – она хихикнула, – Мустафа...
От волнения у нее начиналась истерика. Черт возьми, стоит тут и как полная дура дерзит самому Усаме!
– Оливия, – сухо сказал он. – Если ты будешь продолжать в таком духе, придется приказать, чтобы тебя забили камнями.
– А сперва зарыли в песок по шею?
– Ты, видимо, думаешь, что я сейчас буду из тебя делать террористку-самоубийцу?
Он склонился к ней так близко, что она чувствовала его дыхание. Она смотрела на «Оскара» и египетскую корону и пыталась хоть немного успокоиться.
– Зачем ты меня обманул? – не оборачиваясь, спросила Оливия.
Феррамо не ответил. Она повернулась к нему.
– Зачем ты сказал, что ты француз? Я ведь знала, что ты араб.
– Правда? – он говорил очень спокойно, почти с улыбкой. – И как же ты это поняла?
– Ну, во-первых, акцент. Потом, я слышала, как ты сказал шукран.
Короткая пауза.
– Ты говоришь по-арабски?
– Ну да, я же говорила, что жила в Судане. Мне там нравилось... но вообще-то я в основном по ботинкам догадалась и по носкам.
– Как это?
– Ну, шелковые носки и блестящие мокасины – это же классика: так все арабские шейхи ходят.
– Надо будет выкинуть.
– Ну, это только если ты хочешь скрыть, кто ты есть... У тебя там мечеть в квартире?
Глаза Феррамо ничего не выдали.
– Вообще, это комната страха. Я тогда считал, что это идеальный вариант, чтобы побыть одному и подумать. А насчет, скажем так, небольшой неточности с национальностью, это просто чтобы избежать стереотипов. Не все ведь так, как ты, относятся к нам и нашей культуре.
– Но ведь это же получается, как когда политики делают вид, что они не голубые! Ведь если ты притворяешься, люди уже думают, что быть геем – это плохо.
– Ты думаешь, я стыжусь, что я араб?
В голосе его прозвучали истерические нотки. Кажется, Феррамо начал терять самообладание.
– Нет, просто хочу понять, почему ты это скрывал.
Он посмотрел на нее своими глубокими темными глазами.
– Я горжусь тем, что я араб. Наша культура – древнейшая в мире. И мудрейшая. Мы живем по законам духа. Так, как учили предки. И когда я в Голливуде, я стыжусь не происхождения – мне стыдно смотреть, как здесь живут. Это высокомерие, это невежество, эта погоня за известностью, эта тупость, жадность. Одержимость телом, молодостью... Люди продаются за славу, за деньги... Новое! Только новое!
Традиций никаких. Ты шутишь, для тебя это мило, а для меня это гниль. Спелый плод – и гнилая сердцевина.
Оливия замерла, сжимая сумочку и неотступно думая о спрятанном в ней ноже. Она чувствовала, что сейчас одно неверно понятое слово, одно движение может вызвать взрыв тщательно сдерживаемого гнева.
