Он рвет письмо Дмитрия надвое, на четыре части и бросает клочки в мусор. Любопытно оно, умение Дмитрия огорчать его – огорчать и заставлять кипеть гневом. Обычно он человек миролюбивый, миролюбивый до предела. Кипит ли он, потому что ревнует к Дмитрию, завидует его заявленной близости с Давидом? Он был владыкой, а я слугой. Он, Симон, таких слов не применял. Он прокладывал путь, а я шел следом – вот как сказал бы он из самоуважения.
Он не верит словам Дмитрия о том, что Дмитрий располагает посланием Давида. Будь послание и вправду у него, оно б оказалось тем, какое он выдумал в своих целях – чтобы опорочить судей, например, и освободиться от заточения (сестры́ созерцания!), в которое они его поместили. Что-то такое: Блаженны наглые, ибо им дано речь правду. Блаженны страстные, ибо летопись преступлений их сотрется начисто.
Через три дня после письма от Дмитрия раздается стук в дверь. Ребенок из приюта – Эстебан, высокий голенастый мальчик в буйстве прыщей.
Без единого слова Эстебан вручает ему письмо.
– От кого это? – спрашивает он, Симон.
– От сеньоры Девито.
– Ожидает ли сеньора Девито ответ? Потому что могу сразу тебе сказать, что ответа не будет.
Эстебан не произносит ни слова, лицо у него вспыхивает.
– Заходи все равно, Эстебан. Садись. Хочешь поесть что-нибудь?
Эстебан качает головой.
– Ну, сэндвич я тебе сделаю в любом случае. Не хочешь есть здесь – забирай с собой в «Лас Манос». Уверен, вам там еды дают недостаточно.
Эстебан осторожно садится, как велено. Он, Симон, режет хлеб, густо намазывает его джемом, кладет перед мальчиком, ставит стакан молока. Все еще пунцовея, Эстебан ест.
– Ты был другом Давиду, правда, Эстебан? Но в футбольной команде не играл. Футбол наверняка не твой вид спорта.
Эстебан качает головой, вытирает липкие пальцы о штаны.
– А какой твой любимый спорт? Чем ты больше всего любишь заниматься?
Эстебан беспомощно пожимает плечами.
– Читать любишь? В «Лас Манос» есть библиотека? Выпадает тебе возможность читать истории – выдуманные истории?
– Не очень.
– А кем ты собираешься стать, когда окончишь «Лас Манос» – когда вырастешь?
– Доктор Хулио говорит, я мог бы стать садовником.
– Это хорошо. Садовники – славные люди. Ты в жизни хочешь быть садовником?
Мальчик кивает.
– А Мария Пруденсия? Вы же друзья с ней, верно? Мария тоже будет садовницей? Станете садовнической парой?
Мальчик кивает.
– Помнишь, Эстебан, что ты сказал на поминальном вечере по Давиду, когда вы с друзьями пришли в Академию с пустым гробом? Ты сказал, что хотел бы передать послание Давида. Какое послание ты имел в виду?
Мальчик молчит.
– Ты не знаешь. Все уверены, что у Давида было к нам послание, но никто не знает, в чем оно состоит. Скажи мне, Эстебан, что в Давиде тебя привлекало? Что вас с Марией Пруденсией подталкивало проделывать весь путь до больницы, день за днем, навещать его, когда он болел? Что придало тебе храбрости выйти на сцену и произнести речь? Мне не кажется, что произнесение речей дается тебе легко. Сказал бы ты, что ваша дружба вдохновила тебя и придала сил? Ты бы такое слово употребил? Мария – твой друг, это всем видно, а вот Давид был тебе другом? Как бы ты сказал?
Мальчик ведет плечами в припадке смущения и растерянности. Как же проклинает он, должно быть, тот миг, когда согласился отнести письмо этому старому хрычу, который прикидывается отцом Давида!
– Ладно, Эстебан, не буду тебя допрашивать больше. Вижу, тебе это не нравится. Ты понимаешь, годы напролет я был Давиду ближайшим другом. Его благополучие было моей единственной заботой, отменявшей все остальные. Непросто, когда такая дружба внезапно рушится. Вот почему я спрашиваю тебя о нем. Чтобы получить возможность увидеть его твоими глазами. Чтобы для меня он вновь ожил. Не сердись. Скажи сеньоре Девито, что ответа не будет. Вот тебе шоколадного печенья. Я положу в пакет. Поделись с Марией Пруденсией. Скажи ей, что это от Давида.
Когда Эстебан уходит, он, Симон, рвет письмо в клочки, не читая, бросает в мусорку. Через полчаса извлекает их, выкладывает на кухонном столе.
Симон,
я попросил о простом, ты не ответил. Времени на дело у тебя до субботы, иначе я попрошу еще кого-нибудь.
Дмитрий
P. S. Уверен, ты понимаешь, до чего неважны имена. Я бы запросто мог зваться Симоном, а ты так же запросто – Дмитрием. А Давид? Да кому теперь дело, каково было его настоящее имя, чтоб шум поднимать?
Не на именах все держится – что в этой больнице, что на белом свете, где ни возьми. Все держится на числах. Число управляет Вселенной – в этом, раскрою тебе тайну, состояло послание Давидово (но лишь отчасти).
Тебе невдомек, до чего небрежно тут, в больнице, избавляются от трупов – посмертно. Наша профессия – жизнь, а не смерть: таков наш гордый девиз. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Промах Давида заключался в том, что у него не было численного номера, с которым он был бы прочно связан. Жизнь без номера – штука среди сирот не самая необычная. Доктор Хулио доверительно сообщает, что время от времени ему приходится придумывать номер для подопечного ребенка, поскольку без номера не получишь социальных льгот. Но представь, что происходит в мертвой комнате (так она тут называется – мертвая комната), когда поступает ненумерованный труп – или номер его, скажем так, вымышлен. Как закрыть папку с делом человека, если и дела-то никакого нет? Есть труп, несомненное физическое тело с ростом, весом и всеми прочими атрибутами тела, но человек, персона, сущность, которой это тело принадлежало, не существует – и никогда не существовало. Что будешь делать, когда ты ничтожный трупоукладчик в самом низу больничной иерархии? Предоставлю тебе вообразить самостоятельно.
Вот к чему я все это, Симон: Давиду необязательно быть мертвым. Что-то проскользнуло сквозь мертвую комнату, что означало возникновение отсутствия в мире, нового отсутствия, но отсутствия не Давидова – не обязательно Давидова, не несомненно. Есть прах – прах несомненный – в нише в стене у реки, но кто возьмется утверждать, чей это прах? Возможно, просто старая зола, выметенная со дна печи, когда печь остыла, и ссыпанная в урну. Давида вкатили в мертвую комнату – ты видел его там, и я его там видел. Что случилось дальше – туман, туман и тайна. Выкатили ли его? Вышел ли он сам? Растворился ли он в воздухе? Неведомо – как неведома и причина его смерти. Атипично – вот на каком слове договорились врачи: что-то там атипично. Могли бы с тем же успехом написать: злосчастное сопряжение звезд. Так или иначе, дело закрыто (они ставят здоровенную черную печать, когда сдают папку в архив, я видел своими глазами: ДЕЛО ЗАКРЫТО). Но чье оно, то дело, философски говоря? Может, это просто дело какого-то призрака, вызванного к бытию в кабинете у доктора Хулио из соображений удобства, и в таком случае, философски говоря, это ничье дело. Улавливаешь? Страсть какая неразбериха. Страсть сколько вопросов без ответа.
