И все же геометрия Евклида тоже была в основном абстрактной, и если когда-то Гоббс действительно это понимал, то теперь попытки защитить себя и свою философию заставили его забыть об этом. Евклидова геометрия имеет дело не с материальными объектами, а с абстракциями. Так, Евклид определял «линию» как «длину без ширины»
[255], хотя никакой физический предмет не может быть настолько тонким, чтобы вообще не иметь ширины. Для Гоббса реальна только материя, поэтому, если точки или линии не являются кусочками материи, их не существует. Поэтому, чтобы придать смысл геометрии, необходимо было трактовать понятия Евклида таким образом, чтобы сделать их совместимыми с этой грубой формой материализма. И под давлением подобных попыток понимание Гоббсом геометрии рассыпалось. В одном из своих последних математических писем
[256] он даже начал сомневаться в доказательстве Евклидом теоремы Пифагора – в том самом выводе, который восхитил его в Женеве 34 года назад. Таким образом, можно сказать, что карьера Гоббса в геометрии шла по кругу.
Гоббса так и не пригласили вступить в основанное в 1660 г. Королевское общество, хотя у него были на то бóльшие основания, чем у некоторых из тех, кого избрали. Война с Уоллисом, видным членом общества, не могла способствовать делу, но Гоббс оказался бы нежелательным и по другим причинам. Своей дурной славой он был во многом обязан самому недавно созданному обществу, так как некоторые из его критиков говорили, что подчеркнутое внимание Гоббса к наблюдениям и экспериментам поощряет нерелигиозность. По мнению этих консерваторов, сосредоточенность на ощущениях отвлекает от мыслей о более высоком, духовном плане. Чтобы избежать таких обвинений, безопаснее не связываться с печально известным Гоббсом.
Так или иначе, Гоббса не впечатлял подход общества к познанию природы, который он считал наивным и случайным. Он высмеивал лабораторные эксперименты, которые с легкостью могли быть неверно истолкованы и часто оказывались пустой тратой времени. «Они демонстрируют новые машины, – смеялся он, говоря об аппарате Бойля для исследования атмосферного давления, – и ведут себя так, будто это экзотические животные, которых нельзя увидеть бесплатно»
[257]. Именно от Гоббса пошла ехидная история о смерти Фрэнсиса Бэкона от того, что «его светлость… попыталась провести эксперимент»
[258]. Гоббс рассказал Обри (а тот записал для потомков), что во время зимней поездки в Хайгейт Бэкона внезапно посетила идея: он решил проверить, удастся ли, набив курицу снегом, сохранить ее плоть, а в результате простудился и умер. Этот рассказ, до сих пор повторяющийся в бесчисленных учебниках истории, вероятно, выдуман. Бэкон действительно заболел после путешествия в карете, и он действительно проявлял интерес к заморозке. Но его последняя болезнь началась задолго до поездки, и ему и без того уже было известно, что мясо можно хранить на холоде, так что у него не было необходимости приобретать в тот день по дороге курицу
[259].
Во времена Гоббса и много позже термин «эксперимент» подразумевал как случайные наблюдения за природой, так и специальные испытания в контролируемой среде. Гоббс, в отличие от многих, не видел большой разницы между первым и вторым. Он писал, что, «проведя множество экспериментов, опытом мы называем не что иное, как воспоминание о том, за какими предпосылками какие следуют результаты»
[260]. Активные эмпирические исследования были далеко не бесполезны; в действительности и сам Гоббс уделял им большое внимание. Но часто они переоценивались, а иногда и неправильно толковались Бойлем и подобными ему. Гоббс же считал, что научение на личном опыте само по себе не может считаться рациональным знанием. Проблема с Королевским обществом отчасти заключалась в том, что оно не уделяло достаточного внимания этому факту. Кроме того, общество игнорировало его собственную ценную работу и поэтому не могло продвинуться дальше.
Когда непосредственные преемники Гоббса в британской философии следовали его идеям, то чувствовали себя обязанными отрицать, что они это делают. Обычной практикой было осуждать Гоббса, а затем копировать его, как заметил один поэт, когда писал о тех, кто
У Гобса
[261] так крадет, все осуждая,
Как тащит вор французский, убивая
[262].
Локк и Юм справедливо отрицают, что они были полноценными «гоббсистами», но определенно они были гоббсистами по преимуществу. Отголоски трудов малмсберийского чудовища встречаются у них в изобилии.
Локк утверждал, что не особенно читал Гоббса, и лишь однажды упомянул его, притом неодобрительно, в своем длинном «Опыте о человеческом разумении» 1690 г.
[263] Но он разделял рационалистический подход Гоббса к религии настолько, что один кальвинистский критик заявил, будто Локк «принял “Левиафана” Гоббса за Новый Завет, а малмсберийского философа за нашего Спасителя»
[264]. В работе о политической власти, которую Локк написал, не достигнув своего 30-летия, но так и не опубликовал, он гипотетически описывал «естественное состояние» несомненно в выражениях Гоббса: «…ни мира, ни безопасности, ни удовольствий, всеобщая вражда, и безопасно владеть можно лишь ничем и тем жалящим роем страданий, кои сопровождают анархию и мятеж»
[265]. Он писал, что верховная власть каждой нации «обязательно должна иметь абсолютную и свободную власть над всеми… действиями народа»
[266], за исключением тех, что подпадают под действие законов Божьих. Нет необходимости опасаться тирании, продолжал молодой Локк в духе гоббсизма, поскольку не в интересах суверена было бы злоупотреблять своей властью.
