Один из примеров инакомыслия, порожденного изломанной исторической судьбой марранов, – история Уриэля Акосты, совершившего самоубийство, когда Спинозе было восемь лет. «Многие притворяются… У них обычно на устах: “Я – иудей, я – христианин, поверь мне, я тебя не обману”, – писал Акоста. – “Зловредные скоты! Кто не говорит ничего подобного и просто признает себя человеком, гораздо лучше вас!”»
[296] Акосте нелегко далось решение, кем быть. Бывший первоначально христианином марранской крови, он перешел в иудаизм, но вскоре вновь обретенная вера предков перестала его удовлетворять. Он отказывался признавать авторитет раввинов и еврейского закона и отрицал существование загробной жизни. Отлучение от синагоги сломило его, и он было отрекся от своих ересей. Но затем вновь взбунтовался, вновь был подвергнут каре и вновь принял иудаизм, прежде чем убить себя в приступе отчаяния и, вероятно, умопомешательства. Не слишком много известно и о его очевидно противоречивых воззрениях, но, каковы бы они ни были, его поведение шокировало окружавшее Спинозу общество и привносило еще больше нервозности.
Другим бунтующим членом амстердамской марранской общины, более близким Спинозе по возрасту, духу и, вероятно, душевному равновесию, был Хуан де Прадо. Он родился в Испании, стал врачом и был отлучен от общины в ту же самую неделю, что и Спиноза. Де Прадо был примерно на десять лет старше молодого философа и встречался с ним ради обсуждения религиозных тем. Подобно Акосте, де Прадо никак не мог решить вопрос о своей религиозной принадлежности. В христианской Испании он рисковал жизнью как тайный иудей, позднее, среди иудеев Амстердама – как тайный неверующий. Когда его религиозный скептицизм стал слишком велик для масштабов синагоги и попал под запрет, де Прадо притворно отрекся от ересей и снова стал благочестивым иудеем. Таким образом, подобно подлинным марранам в прежние времена, но в отличие от Спинозы, отважившегося не скрывать своих взглядов, Прадо держал свои истинные убеждения при себе. Это безмолвие понятно, учитывая его возмутительную веру в то, что Бог в известном смысле идентичен природе, или по крайней мере ее части. Он также утверждал, что нет необходимости практиковать еврейскую, а на самом деле вообще любую религию, чтобы спастись. Духовное спасение заключается в познании Бога и не имеет никакого отношения к соблюдению установленных раввинами правил или к одобрению суеверных догм. По словам Прадо, большая часть «истории» в Библии – ничем не прикрытая ложь. Начать хотя бы с того, что мир существовал всегда и, следовательно, не мог быть создан.
Три года спустя после отлучения Спинозы и Прадо работавший на испанскую инквизицию шпион докладывал о них своим хозяевам (они проявляли живой интерес к марранам даже после того, как те уехали заграницу). Эти еврейские вероотступники, писал шпион, смеют утверждать, что душа умирает вместе с телом. Они также заявляют, что «Бог существует, но только c философской точки зрения»
[297]. Эту загадочную идею шпион, по его словам, подхватил на собрании группы единомышленников, которую посещали Спиноза и Прадо. Но что могут значить слова «Бог существует лишь c философской точки зрения»?
Для шпиона (а он был монахом) это, по-видимому, означало, что Бог, о котором толковали эти люди, не походил на Бога в традиционной религии, поскольку слишком уж он абстрактный и безличный. Бог Спинозы действительно был малознакомой и в некотором роде далекой сущностью. Подобно возвышенному перводвигателю Аристотеля, Бог Спинозы не интересовался человеческими делами. Но шпион был неправ, полагая, что из-за этого Бог играл второстепенную роль во вселенной Спинозы. Как раз напротив, Бог играл ведущую роль. Познание мира для Спинозы означало познание Бога, поскольку «все находится в Боге»
[298]. И «любовь к Богу есть высшее счастье и блаженство для человека»
[299]. Более столетия спустя после смерти Спинозы немецкий поэт-романтик метко охарактеризовал его как «богопьяного человека»
[300], и это не было преувеличением. Как одержимость Спинозы Богом могла соотноситься с его бескомпромиссной атакой на традиционные религии, станет ясно дальше.
Но это было совершенно непонятно большинству современников Спинозы, которые расценивали его взгляды как безбожную скверну. «Я не так отделяю Бога от Природы, как это делали все известные мне мыслители»
[301], – писал Спиноза. Подобное заявление смогло затмить все остальное, сказанное им о Боге, и сделать его попросту атеистом в глазах большинства людей. Покуда Спиноза не был вновь открыт немецкими писателями конца XVIII в., чье благоговение перед природой заставило их считать его своим духовным предком, Спиноза оставался в значительной степени философским изгоем. Большинство упоминавших его европейских мыслителей изъяснялись в таких выражениях, которые могли быть заимствованы из грубого и напыщенного постановления Амстердамской синагоги. Так, в начале статьи о Спинозе во влиятельном «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля, опубликованном через 20 лет после смерти Спинозы, его главная работа о религии названа книгой «гибельной и мерзкой»
[302]. Там же его философия характеризуется как «самая чудовищная теория, какую можно себе представить»
[303].
Но даже самые большие неприятели Спинозы не могли отрицать его личной добродетели. О его доброте и благородстве ходили легенды. Бертран Рассел не был одинок в оценке Спинозы как «самого благородного и привлекательного из всех великих философов»
[304]. И впрямь, худшее из того, что кто-то обнаружил в его поведении, – это то, что иногда он любил наблюдать, как пауки преследуют мух. Люди XVII столетия находили несколько парадоксальным, что заведомый «атеист» может быть к тому же хорошим человеком. Однако сомнений, что Спиноза именно таков, ни у кого не возникало. Бейль отмечал, что «те, кто был хоть в какой-то мере знаком, со Спинозой… единодушно считают, что это был человек обходительный, приветливый, честный, услужливый и очень порядочный»
[305].
