Более того, утверждал Бейль, каждый еретик убежден, что это он истинный верующий, а другие – еретики. Поэтому, если преследование ереси будет поощряться, результатом станет нескончаемое кровопролитие. А это, развивал свою мысль Бейль, совсем не то, что имел в виду Иисус. Кроме того, принуждение – неэффективный способ заставить людей принять истинную веру, поскольку вера возникает из внутренней убежденности и не может быть изменена по желанию. Бейль пришел к выводу, что религиозное принуждение бессмысленно, иррационально и противоречит христианству. Даже к нехристианским религиям следует проявлять терпимость, если их приверженцы искренни, и точно так же к крайне неортодоксальным христианским сектам, таким как социнианцы, которые признавали, что Иисус говорил от имени Бога, но самого его божеством не считали.
Тем не менее у Бейля были сомнения относительно католиков. Они представляли особую проблему, потому что, очевидно, не могли перестать преследовать других. Он признавал, что, если католики яростно наказывали еретиков и неверных, потому что именно так их совесть велела им делать, в каком-то смысле они не грешили. Тем не менее это надо было остановить
[486].
Религиозная терпимость была одной из двух спорных богословских тем, к которым Бейль неоднократно обращался. Другой была так называемая проблема зла. Страдания, переносимые жертвами преследований, были просто каплей в море: если Бог добр и всемогущ, почему Он позволяет Своим созданиям так страдать? «Человек зол и несчастен… – писал Бейль в своем словаре. – Достаточно прожить пять или шесть лет… чтобы полностью убедиться в этих двух вещах…»
[487] Путешествуйте куда угодно, и вы увидите одно и то же: «…памятники несчастья и злобности человека, всюду тюрьмы и больницы, всюду виселицы и нищие
[488]. Здесь вы видите руины процветающего города; в других местах вы даже не можете найти руин». Бейля не устраивало ни одно из обычных объяснений существования зла. Например, часто говорили, что вред, который люди наносят друг другу, – следствие свободной воли, которую дал им Бог, и, следовательно вина человека. Но Бейль возражал: поскольку Бог должен был предвидеть, что человек будет использовать свою свободу во зло, Его дар свободной воли был равносилен тому, чтобы дать человеку нож, зная, что тот будет им убивать. «Не существует доброй матери, которая, разрешив дочерям пойти на бал, не отменит это разрешение, убедившись, что на этом балу ее дочери не устоят перед домогательствами и потеряют свою невинность»
[489], – добавлял Бейль. И если говорят, что Бог позволил человеку восстать, чтобы Он мог отпустить грехи его через Иисуса, то это все равно что сравнивать Бога с «отцом семейства, который дал бы перебить ноги своим детям, чтобы показать всему городу мастерство, с каким он сращивает перебитые кости»
[490].
Бейль подытоживает: «…каким образом вносится зло под властью бесконечно доброго, бесконечно святого, бесконечно могущественного высочайшего существа – это не только необъяснимо, но и непостижимо»
[491]. Однако он не пытался показать, что Бог плохой, слабый или его не существует, – по крайней мере, он не претендовал на это. Как заявлял Бейль, он стремился убедить своих читателей в том, что уверенность в божьей благости и всемогуществе может строиться исключительно на вере, потому что человеческий разум был слишком слаб, чтобы разгадать эти высшие тайны. По его словам, скептицизм «может быть употреблен для того, чтобы, показав человеку, что он пребывает во мраке неведения, заставить его призвать помощь свыше и подчиниться авторитету веры»
[492].
Некоторые читатели Бейля считали эту позицию дипломатической уловкой. Многие верующие, которые с подозрением относились к нему, и некоторые более поздние поклонники, которые были неверующими, считали, что цель Бейля состояла в том, чтобы подорвать христианство, притворяясь его поборником. Зачем еще ему могло понадобиться постоянно ставить под сомнение богословские аргументы и позиции, такие как порочность атеистов, общепринятые объяснения зла и повседневные суеверия, полезно укреплявшие веру? Как мы увидим, Дэвид Юм позже использовал ход, в котором подозревали Бейля
[493], тем не менее нет серьезных оснований считать, что Бейль был последовательным неверующим юмовского образца. В отличие от Юма, Бейль был активным членом своей церкви, и не обнаружено никаких его личных записей c признаниями в неверии.
Возможно, вера Бейля была сильнее в одних случаях и слабее в других. Это, вероятно, соответствовало его интеллектуальной позиции, заключавшейся в постоянном сомнении и неудовлетворенности устоявшимися догмами. Бейля очень привлекал пирронизм, который он описывал как «искусство обсуждать все вопросы, всегда приходя к воздержанию от суждения»
[494]. У него была привычка использовать аргументы древних скептиков, которые позднейшие философы чаще всего заимствовали из его «Словаря», и для Бейля было естественно иногда ощущать силу таких аргументов острее, чем в другие моменты. Он писал, что пирронизм может быть опасен в религии, – не следует заходить так далеко, чтобы воздерживаться от суждения о существовании Бога. Однако осторожное отношение в духе умеренного скептицизма было правильным как в вопросах науки и политики, так и в некоторых тонкостях богословия. По-видимому, самым глубоким убеждением Бейля было то, что человеческий разум хрупок и ограничен. Невозможность рационально постичь Божью благость была тому примером. Таким образом, нужно продолжать исследовать и задавать вопросы в духе Сократа и пирронистов и никогда не впадать в интеллектуальное самодовольство.
Существует легенда, будто французский кардинал однажды спросил у Бейля о его религиозных убеждениях. Говорят, Бейль ответил: «Я хороший протестант… ведь… я протестую против всего, что говорится и делается»
[495]. Независимо от того, произносил он или нет эти слова, в них воплощен его дух. Именно критическое отношение Бейля практически ко всему сделало его кем-то вроде Сократа для тех мыслителей в XVIII в., и не только, кто полагали себя просвещенными.
Глава 6
Наилучший из возможных компромиссов
Лейбниц
«Тому, кто принимается сравнивать свои таланты с талантами Лейбница, – писал Дени Дидро, – сразу же хочется выбросить свои книги и уйти умирать в каком-нибудь тихом уголке»
[496]. Дидро, автор множества статей в знаменитой 35-томной «Энциклопедии» и ее идейный вдохновитель, сам был влиятельнейшим мыслителем. Он редко соглашался с Лейбницем и знал лишь часть его работ. Но он был достаточно знаком с его работами и деятельностью, чтобы видеть, что единственная уместная первая реакция на них – благоговейный ступор. Готфрид Лейбниц, родившийся в Лейпциге в 1646 г. и умерший в 1716 г., был величайшим эрудитом со времен Аристотеля; а третьего, способного встать с ними рядом, пока еще не было.
