Надо предоставить беднякам средства к существованию не только с помощью благотворительности… но и проявлять интерес к сельскому хозяйству, предоставлять ремесленникам материалы и рынки, учить их совершенствовать свою продукцию, и… решительно бороться со злоупотреблениями на производстве и в торговле
[504].
Исследования в области науки, философии и богословия также сыграли свою роль в благосостоянии человечества, ведь они показали, как устроен мир, в котором мы живем, и что следует делать, чтобы достичь счастья. Таким образом, занятия Лейбница вне его кабинета и внутри него составляли единое целое, по крайней мере таково было его мировоззрение. Все они были средством достижения общего блага, пытался ли он изучить законы движения, обосновать богословие, реформировать здравоохранение или сконструировать совершенную мышеловку.
Бертран Рассел вынес убийственное суждение о решении Лейбница работать на аристократов, вместо того чтобы вести чисто академическую жизнь. Рассел писал, что Лейбниц выбрал «аристократическое»
[505] существование, что привело к «неоправданному почтению к знати и досадной трате времени в стремлении угодить ей». Рассел не нуждался в покровительстве аристократов – он сам был одним из них – и, кажется, не понимал, что Лейбниц при дворе был скорее государственным служащим или советником, чем лизоблюдом, виночерпием или организатором развлечений. Работодателями Лейбница были местные правители – люди, которые могли помочь реализовать ему желаемый проект. Как говорил сам Лейбниц, «наиболее эффективное средство повышения общего благосостояния людей… умение убеждать правителей и их министров»
[506].
Некоторые из благородных покровителей и знакомых Лейбница, такие как королева София Шарлотта Ганноверская, разделяли его интерес к философии. Другие, без сомнения, этого не делали, в том числе, по-видимому, герцогиня Орлеанская, которая проявила свое отношение к вопросам разума, отметив, что Лейбниц был одним из немногих интеллектуалов, который не смердел
[507]. В своей «Истории западной философии» Рассел заявил, что, хотя Лейбниц был «одним из выдающихся умов всех времен»
[508], он постыдно решил публиковать лишь поверхностные идеи, которые не расстроят дворянство или богословов, и оставил свои лучшие философские идеи при себе
[509]. Это обвинение несправедливо. Философия Лейбница не делилась на публичную и частную, это была единая метафизическая система, хотя она и претерпевала изменения, местами была поверхностна и постоянно перерабатывалась. Ее составные элементы были тщательно подогнаны друг к другу: «Мои принципы таковы, что вряд ли можно оторвать один от другого. Тот, кто хорошо понимает один, понимает все»
[510]. Эти принципы можно обнаружить в некоторых статьях для научных журналов, в письмах, в набросках, которые он раздавал окружающим, и в двух книгах по философии, вдохновленных беседами с Софией Шарлоттой. Одна из этих книг была критическим комментарием к «Опытам» Локка, написанным в надежде, что Локк на него ответит, но от этой надежды Лейбниц отказался со смертью Локка. Другая, опубликованная, когда Лейбницу было уже за 60, открыто защищает наиболее важные для него идеи и содержит расширенную защиту его знаменитой доктрины о том, что мы живем в лучшем из миров. О ней мы еще упомянем позднее.
Система Лейбница поразительно своеобразна даже для метафизической теории, то есть для описания реальности, предположительно лежащей в основе повседневного опыта и научных открытий. Кант назвал его систему «каким-то волшебным миром»
[511]. Гегель описывал ее как «метафизический роман»
[512]. Для Рассела это была своего рода «сказка»
[513]. Я кратко опишу ту версию этого романа, которую Лейбниц излагал, когда ему было около 50.
Каждый из основных элементов реальности, которые Лейбниц назвал «монадами» – от греческого слова «единица», – это «свой собственный мир, не имеющий никаких связей и зависящий только от Бога»
[514]. Эти «истинные атомы природы»
[515] самодостаточны и не могут влиять друг на друга: они «вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти»
[516]. Их судьбы разворачиваются независимо, каждая по собственному сценарию. Таким образом, в их случае, как гласит популярное буддистское изречение, все перемены идут изнутри.
Когда Лейбниц называл свои монады «атомами», он не имел в виду, что они являются мельчайшими единицами материи. В действительности сами по себе они вообще нематериальны, хотя каждая созданная монада так или иначе объединена с частичкой материи. Он использовал термин «атом» в греческой его разновидности, означающей «нераздельный» или «неделимый». А поскольку, по его мнению, материя делима бесконечно, поэтому нет такой вещи, как мельчайшая часть. Таким образом, любые настоящие «атомные» единицы должны быть нематериальными. По словам Лейбница, такие последние кирпичики все же должны существовать. Кажется, он чувствовал, что без некой неделимой и, следовательно, не имеющей частей основы не было бы и Вселенной.
