Дискуссии о разуме у животных имеют долгую историю, по большей части не слишком для них лестную. Аристотель отрицал наличие разума, интеллекта или убеждений у любого вида ниже человека
[670]. Платон, похоже, в целом был склонен приписывать разум животным только тогда, когда полагал их реинкарнацией человека, что, по-видимому, случалось довольно часто
[671]. Одним из немногих античных авторов, допускавших, что у животных есть разум, был Плутарх (ок. 46 – ок. 120), чья благородная позиция была воскрешена в XVI в. Монтенем. Как это так, откровенно недоумевал Монтень, что собак можно обучить сложным навыкам вроде сопровождения слепых, если у животных нет никакой формы мысли или разума?
[672]
Однако большинство мыслителей раннего Нового времени отказывалось признать за животными нечто большее, чем абсолютный минимум рассудка. В XVII в. Гоббс и Лейбниц утверждали, что, хотя животные могут учиться на опыте, именно потому, что они зависят исключительно от опыта, у них нет такого рационального знания, которое отличает человека. По словам Гоббса, тип познания, который получается только из наблюдений, заметно хуже. Оно «не приобретается путем рассуждения, оно имеется у животных, так же как и у человека, и есть лишь удержание в памяти последовательности событий прошлого… между тем как правильное рассуждение порождает одну лишь общую, вечную и непреложную истину»
[673]. Подобным образом Лейбниц отмечал, что «животные… руководствуются только примерами… никогда не доходят до образования необходимых предложений…»
[674].
Таким образом, цепь рассуждений Юма вела совершенно в противоположном направлении, чем у Гоббса и Лейбница. Они чувствовали, что экстраполяция из опыта не может играть большой роли, поскольку даже животные на нее способны, тогда как Юм утверждал, что разум, должно быть, устроен проще, чем нам кажется, раз даже животные используют какую-то его разновидность. Лейбниц предъявлял большие требования к разуму. Он писал, что «разум способен установить надежные правила и… найти наконец достоверные связи в силу необходимых выводов»
[675]. Но эти «необходимые выводы», «достоверные связи» и «вечная и непреложная истина» Гоббса – именно то, что Юм отказывался признать и у человека, и у животного, по крайней мере когда это касалось «фактов».
Не преувеличивает ли Юм? Если наши повседневные умозаключения, по сути, сходны с таковыми у животных, почему мы явно справляемся с этим лучше, чем они? И конечно, в отличие от животных, мы можем оценить и объяснить принципы наших рассуждений. Разве это ничего не значит? Юм обратился к вопросу о том, почему «люди так сильно превосходят животных, а один человек – другого»
[676]. Он объяснял, что есть много факторов, которые дают одному существу преимущество над другим, и эти же факторы ответственны за некоторые различия между видами. У кого-то больше «внимания, памяти и наблюдения», чем у другого, то есть его умозаключения строятся на большем количестве данных. Полезная способность замечать нужные обстоятельства требует «внимания, точности и искусности», что тоже присуще далеко не всем. Кроме того, некоторые существа располагают более обширным опытом, чем другие; в случае людей их опыт обогащается чтением и общением. Одни люди слишком спешат с выводами, другие более подвержены предвзятости в силу образования или партийной принадлежности. Иными словами, какие-то существа больше похожи на овец, чем другие, – а некоторые из них и есть овцы. Все это помогает объяснить, почему одно создание способно лучше других делать правильные выводы из опыта.
Юм предложил также несколько основных правил, «при помощи которых мы должны упорядочивать свои суждения относительно причин и действий»
[677]. С их помощью «мы научаемся отличать случайные обстоятельства от действующих причин». Например, следует особенно остерегаться делать выводы из слишком небольшого набора примеров, когда несколько факторов влияют на результат. Все подобные советы, как отметил Юм, легко сформулировать, «но применять их крайне трудно»
[678], потому что требуется много внимания, чтобы верно установить причины. В целом самая безопасная стратегия – сосредоточиться на «расширении сферы» своих наблюдений и экспериментов.
Почему кто-то должен поверить, что более обширный опыт приведет к более надежной экстраполяции? Юм, по-видимому, мог бы ответить в своей обычной манере: потому что прошлый опыт предполагает, что это так, и мы должны удовлетвориться этим, поскольку любая попытка предоставить дальнейшие объяснения будет просто хождением по кругу. Но философы со времен Юма, как правило, не останавливались на этом. Практика экстраполяции из опыта – «скелет в шкафу… который… Юм впервые выставил на всеобщее обозрение», сказал один философ XX в.
[679] Экстраполяция – «слава науки»
[680], но «скандал в философии», так как мы не можем точно объяснить, почему ее следует считать рациональной. В 1927 г. Бертран Рассел писал: «Индукция поднимает, пожалуй, самую сложную проблему во всей теории познания. Каждый научный закон устанавливается своим собственным путем, и все же трудно понять, почему мы должны считать это обоснованным логическим процессом»
[681]. Эта загадка до сих пор широко обсуждается: современная философская энциклопедия
[682] выделяет девять соперничающих подходов к проблеме. Далекий от того, чтобы считать такую ситуацию «скандальной», Юм провозглашал, что мы используем прошлое как руководство к будущему, скорее следуя инстинкту, нежели логике. Нам повезло, что мы естественно склонны экстраполировать из опыта, писал Юм, потому что наша жизнь зависит от способности делать это:
