— Бедное дитя, — со смехом ответил Демьен, — сколько ж ты живёшь тут отшельницей?! И совсем недалеко от столицы… Я-то, предположим, Король. И уж точно я могу наречь любого подданного любым именем, что мне в голову взбредёт. Разве нет?
— Настоящий коро-оль?! — недоверчиво протянула Ежинка. Ее маленький ротик от удивления округлился, стал похож на буковку "о", девушка несмело потянулась к королевскому венцу, словно только сейчас его заметила на смоляных волосах Демьена.
Еле сдерживая смех, тот склонил голову, чтоб Ежинка смогла дотронуться до золотой короны, погладить пальчиком сверкающие разноцветные камни.
— Самый настоящий, — важно подтвердил он, когда Ежинка, осмотрев его всего, отступила с восторженным вздохом, сложив маленькие ручки на груди.
— А можно, — застенчиво пролепетала она, загоревшимися глазами рассматривая его корону, — примерить?.. Ну хоть на минутку?! Всегда хотела померить настоящую королевскую корону!
— Давай так, — весело сказал Демьен. — Ты угостишь меня чаем погорячее, а я — так и быть! — дам тебе поносить корону. Идёт?
Ежинка не ответила; только радостно замотала головой. Ее серое, блеклое личико вспыхнуло рябиново-красным румянцем, и она, подхватив старенький медный чайник, бросилась заваривать чай.
Пока вода закипала на маленькой печке, Демьен кое-как устроился за крохотным столиком, сколоченым из грубо оструганных досок, и огляделся.
Жилище Ежинки ещё больше делало ее похожей на какого-то запасливого зверька. Кладовочка с полками, на которых рядком стояли глиняные горшочки с сушеными ягодами, орехами, ароматными травами и крупами, расписные кружки, которые, вероятно, Ежинка сама лепила из глины, добытой на берегу лесного ручья, крохотная спаленка с маленькой постелькой, накрытой атласным алым одеяльцем… Фонарик, низенькие табуретки — все было маленьким, аккуратным и удивительно красивым, как будто игрушечным. Даже серебряная ложка, которую Ежинка раздобыла специально для него на полке с посудой, казалась Демьену красивее и драгоценней всех его золотых ложек во дворце.
— Ты точно эльф, — сказал Демьен, когда Ежинка ловко поставила перед ним кружку с ярко-алым ароматным напитком, пахнущим барбарисом и медом, и на беленьком блюдце предложила настоящее лакомство — желтоватый кусочек сахара. — У тебя здесь так уютно и красиво.
Ежинка не ответила, только покраснела — на сей раз от удовольствия, что сам Король похвалил ее лачугу, и теперь с видимым удовольствием пьет ее чай, грея озябшие руки о кружку.
Сама Ежинка не попросила бы во второй раз, она очень стеснялась и первой своей просьбы, но помня об уговоре, Демьен, посмеиваясь, снял корону и передал ее онемевшей от счастья девушке.
Та взяла ее аккуратно, надёжно, обняв обеими ладонями, словно корона была не золотая, а из хрупкого стекла, и в любой момент могла развалиться от неловкого движения.
— Тяжёлая, — тихо и восторженно произнесла Ежинка, поворачивая корону и так, и этак, любуясь ею совершенно как ребенок новой красивой игрушкой. Демьен согласно кивнул, наблюдая за играющейся с его короной девчонкой и попивая ее волшебный чай. В его серых глазах плясали смешинки; когда Ежинка, затаив дыхание, водрузила королевский венец себе на голову, он снова засмеялся, потому что на бесхитростно лице девчонки выписалось абсолютное блаженство, словно исполнилась ее самая заветная мечта.
— Идёт мне? — спросила Ежинка, придерживая корону на голове руками. Она была велика Ежинке, золотой обруч спадал на ее лоб, простенькое бесхитростное личико под золотым великолепием венца казалось кротким и бледным до прозрачности.
— Очень идёт, — серьезно подтвердил Демьен.
Наверное, чтоб продлить ещё хоть ненадолго свое счастье, Ежинка притащила ещё один кусок сахара — наверняка последний, — и предложила его гостю, чтобы вдоволь навертеться в его короне перед зеркалом, налюбоваться переливами света а гранях драгоценных камней пока Король пьет ее чай. Демьен, усмехаясь, тайком положил сахар обратно на тарелочку; ни за какие короны в мире нельзя отнимать такую драгоценность у бедного лесного дитя.
— Что ж, — промолвил он, когда Ежинка со вздохом вернула ему корону, наигравшись. — Пора на ночлег. Скоро уже расцветёт, а ни ты, ни я толком не спали. Где ты мне разрешишь устроиться?
— Я могу уступить тебе свою постель, молодой Король, — задумчиво ответила Ежинка, и Демьен снова рассмеялся.
— Нет уж, — ответил он. — Ещё у эльфов я не отнимал подушки с одеялами… Вот тут, у печи, в охапке сена, будет самое то.
Так и сделали.
Ежинка принесла пахнущего морозом сена, постелила поверх него свою самую косматую, толстую шаль, и Демьен завалился и уснул почти тотчас же, как засыпают уставшие молодые люди, чья совесть чиста.
Однако, самой Ежинке не спалось; к тому же, рассвет был очень близок. Небо уже было светло-серым; и она, повздыхав ещё немного о короне, которую ещё хотелось надеть ну хоть разок, решила отправиться за водой к близлежащему ручью.
Он располагался на самой границе заснеженного леса и полянки, на которой снег снова стаял, обнажив черный ковер из опавших листьев и колкой сухой хвои.
Вода в нем всегда была вкусна и чиста. Незамерзающей черной змеею вилась она меж белых заснеженных берегов, и Ежинка, набирая хрустальной воды в ведёрко, любовалась снегирями, объедающими рябину с черных ветвей, и слушала песни ручья, которые тот пел, разнося из по всему лесу…
— …Сцапать и съесть, пока спит, хе-хе-хе…
— …Обглодать косточки добела!
— …Сварить в большом котле!
Ежинка, до того момента словно задремавшая под журчание ручья по гладким камешкам, вздрогнула и очнулась, с тревогой прислушалась к скрежещущим злобным голосам, раздающимся с противоположного берега ручейка.
Три грязных кучи прелых листьев, неуклюже шевелящихся на мокрой земле, похожие на оживших химер с мерзкими уродливыми мордами, едва слышно переговаривались меж собой. Ежинке и раньше казалось, что она слышит сердитые голоса, когда ветер перебирал листья, упавшие в осеннюю траву, но никогда эти разговоры не было так явны, как сегодня, и никогда в них не было столько злобы.
От испуга Ежинка едва не выпустила свое ведро и вскрикнула, подскочив на ноги. Одна из куч — та, что была самой маленькой и состояла а основном из переломанных бурей сухих ветвей, кое-как присыпанных листвой, — обернула свою черную недобрую физиономию к обомлевшей от страха Ежинке и та увидела злобные глазки из чуть поблескивающего меж листьев тусклого мутного льда со вмерзшим в него мелким мусором.
— Слышит нас? — проскрежетала скрипучими палками куча и вдруг поднялась, обнаружив тощие длинные ноги из кривого бурелома.
— И видит нас! — подтвердила вторая куча. Ее ножки были короткие и толстые, как трухлявые пеньки, и ей приходилось руками из листьев поднимать волочащееся по земле пузо.
А третья куча ничего не сказала.
