— Придумаю что-нибудь. Столько лет о себе забочусь и, уж поверь, не разучилась! — съехидничала я.
— Да, и мы оба видели, как отлично у тебя это получается.
— Знаешь, я благодарна тебе за помощь в реабилитации, но шесть недель внебрачного секса не дают тебе права распоряжаться моей жизнью, — завершила я бессмысленный спор и ушла.
А на следующий день позвонил доктор моей матери, и настало время сбора чемоданов. От мысли, что я оставляю позади такое счастливое время, было по-настоящему плохо, но Вит слишком сильно меня напугал своим предложением оставить карьеру. И чего ради? Он вернется в свою жизнь, а я останусь без всего вообще? Очень заманчиво!
Обиженная и дезориентированная, я не разговаривала с Витом весь полет и, будь у меня такая возможность, сбежала бы по прилету. Но Лебрун настаивал на том, чтобы я берегла ногу еще две недели, и костыли, которые я мечтала оставить во Франции, прилетели со мной в Россию.
— Это еще не конец, — многообещающе сказал Вит, пока мы готовились к выходу из самолета.
Я поморщилась и уставилась на паспорт, зачем-то открытый на основной странице. «Наталья Астафьева» — значилось там, и это сочетание обожгло мои щеки румянцем. Отличное у Вита чувство юмора! Приеду домой — сожгу эту подделку, вот ей Богу. Сожгу все: и Францию, и свои ожидания. Не конец? Он так шутит, что ли? Мы вернулись в Москву. Я — к больной матери и пошатнувшейся карьере, он к попыткам наладить свой бессмысленный брак с «достойной» женщиной.
— Павленюк…
— Я не оглохла. Просто у меня нет причин тебе верить.
— Трап готов, — прервала нас стюардесса — та же, что и в первый наш полет.
Я резво вскочила на ноги, и девушка услужливо подала мне костыли. В ее старательности мне померещилось осуждение, но кто бы на ее месте не осуждал? Я и сама себя осуждала. Любовница на шесть недель. Окажись Вит прав по поводу того первого раза, я вполне могла бы разделить судьбу женщины моего отца. И растила бы потом в одиночестве какого-нибудь Никиту. Наверное, мне стоит поблагодарить всех святых за то, что в меня эта молния не ударила. Я бы не согласилась стать запасным вариантом даже для того, чтобы удержать Вита рядом. Нет, нет и нет. Счастье не в этом. Хорошо, что это закончилось. Но почему же так больно?
— Спасибо, — сказала я Виту на пороге квартиры. — И тебе пора.
Он зло усмехнулся и бросил к моим ногам сумку с вещами. Если бы не она, я бы настояла на собственном такси и избежала этой неприятной сцены, но теперь мне нужно было выдержать лицо до конца.
Мы с Витом встретились глазами, и я почувствовала, как под прессом обстоятельств рушится вся близость. Убеждала себя всеми силами, что это к лучшему, но чувствовала совсем по-другому. За какие-то шесть недель в нем все стало родным: даже то, что раньше воспринималось мною как попытки сохранить дистанцию, теперь приобрело совершенно иное значение. И теперь у меня было намного больше причин любить этого человека.
Я моргнула, чтобы избавиться от остатков уязвимости, и Вит заметил. Он хмыкнул, качнул головой и развернулся, чтобы уйти. Внутри родился малодушный порыв броситься следом, и если бы не костыли, может, я так бы и поступила, но теперь могла только стоять и задыхаться от подступающих слез.
Пока не сделала какую-нибудь глупость, например, не доверила гулкому эху подъезда признание, как сильно люблю одного самодура, или не потребовала хоть каких-то обещаний, я захлопнула дверь, закрыла все замки и подошла к зеркалу, чтобы обнаружить в нем совершенно незнакомую девушку. Следовало срочно вернуть себе ту Наташу, которая способна выдержать каждый из готовящихся ударов судьбы.
Я набрала воду в ванную, готовясь стереть с себя остатки наивности, и написала психиатру матери, дабы назначить встречу на утро следующего дня. Сказка кончилась.
***
Увидев меня на костылях, психиатр моей матери смутился. Настаивая на моем визите, он не учел, что причина отсутствия может быть объективной. Впрочем, скажу честно: мать я вниманием не баловала, так что не мне жаловаться. А с тех пор, как от тети съехало живое напоминание о давешней трагедии, о ее совестливости тоже пришлось забыть.
— Наталья Дмитриевна! Могли бы сказать, — пожурил меня врач и бросился помогать с костылями. Если честно, для врача у него получилось на редкость плохо. — А впрочем, вы отлично выглядите. Отдых пошел вам на пользу.
— Отлично выгляжу? — выгнула я бровь, подавляя раздражение. И еще слова о том, что он болван.
Я слышала, что «любовь женщину меняет», но в последние шесть недель я столь мало ухаживала за собой, что отказывалась признавать правоту врача. Нет, нет и нет. Вит — женатый мужчина, уже одно это должно отравлять меня, а не заставлять распускаться, подобно бутону.
— В смысле вы выглядите здоровой. Даже румянец появился, — не согласился с моими доводами доктор.
— Давайте по делу, — перебила его я.
— Видите ли, Наталья Дмитриевна, — легко переключился мужчина. — Я не знаю, что послужило причиной всплеска, вероятнее всего, мы подобрали правильную дозировку препаратов, но внезапно она заговорила о том вечере. Я ее не спрашивал — она сама. А потом и вовсе потребовала вас.
Психиатр выглядел более растерянным, чем обычно, и потому я ему не поверила. Ни в дозировку, ни в то, что он не задавал вопросов, ни в требование видеть меня без скромной помощи доктора.
— Можно мне воспользоваться лифтом? — решила я завершить разговор, в ходе которого до истины все равно не добраться.
Мама действительно выглядела… живой. Я даже немного растерялась, наткнувшись с порога на ее полностью осмысленный взгляд. И она не сидела у окна, как это обычно бывало — она ждала. Судя по всему, меня. Ее глаза обежали меня со смесью незнакомого жара, удивления, неодобрения. Ну еще бы: ее белокожая дочка не только сверкает свеженьким загаром и тусклыми после морской соли волосами, но и опирается на костыли.
— Наташа… — прохрипела мама не своим голосом. — Что с тобой?..
«Стало». Непроизнесенное слово повисло между нами сжатой пружиной, и я сразу поняла, что та обязательно выстрелит.
— Производственная травма, — попыталась я прикинуться дурочкой и только потом вспомнила, что неплохо бы поприветствовать очнувшуюся от беспамятства маму. — Привет, мам.
— Что значит производственная? — тут же насторожилась мама, не оценив шутки. Приветствие ей было, по-видимому, ни к чему.
Тогда до меня дошло, что она не помнит, кем я работаю.
— Мама, я балерина. Повредила ногу и лечусь вот.
— Ты хотя бы хорошая балерина?
После такого вопроса мне ужасно захотелось пустить костыли в ход. Не знаю, на что я надеялась, направляясь на встречу с матерью… признаться, пока она болела, наши отношения были даже более теплыми. Иной раз она называла меня Полиной или собственной матерью и что-то вдохновенно рассказывала, но для меня добрых слов, увы, не находила совсем. Подавив раздражение, я решила взять тот же тон.
